голод, вот что это было.
Я открою тебе одну штуку, сказала она, которая спасет тебе жизнь: ежли тело, что спит сейчас в постели, перевернут вниз лицом, ты, когда вернешься, не сможешь в него войти; и ежли ты не вернешься в тот же день — тоже не сможешь. Тогда твоя душа вместе с другими должна будет ходить по тропе, пока не наступит твой собственный смертный час.
Спасибочки за это, ответил Флойд.
На здоровье, отозвалась она, а теперь ступай себе.
Но сначала извольте вернуть мое, — и Флойд шагнул к торбе.
Что твое, то теперь мое. Двигаясь по кругу, она приблизилась к стулу из древесины гикори. Схватила его за рейку и проворно, как мешают в котле, начала вращать на одной ножке. Кошка взвизгнула, очаг брызнул искрами, Флойд рванулся поперек комнаты, чтобы схватить старуху.
Но при пособничестве черта (призванного с помощью деревянного стула) душа ее обернулась белесым мотыльком и выскользнула у него из рук. Тогда душа Флойда склонилась пред жившим в его сердце Иисусом, и Его милостью обернулась козодоем, что нацелился схватить мотылька.
Но душа ведьмы обернулась совой — вот-вот схватит козодоя.
Но душа Флойда обернулась зернышком на полу, слишком малым и незаметным. Тут ведьма вернула себе прежний облик, хвать котомку с каштанами и — быстрей паука — прыг с нею в окошко.
Но душа Флойда обернулась поджарым волком, и не успела ведьма скрыться из виду, как он устремился ей вслед по залитой лунным светом дорожке.
Ведьма улепетывала между скал, ноги, обутые в сапоги, не шли, а почти летели, сзади развевались седые пряди, но Флойд, с мошной грудью и о четырех лапах, не уступал ей в проворстве. По пути вниз он увидел других, целую толпу, они теснились, замирали в забытьи, загораживали проход. Теперь ему было ясно: это безвременно умершие, убитые, бедолаги; он и не подозревал, что их так много. Бойцы на ножах, жертвы кровной мести, незаконные младенцы, задушенные сразу после рождения; чернокожие строители, загубленные работой, наркотиками или застреленные десятниками — и не находящие покоя на кладбищах для черномазых, по краям тех самых железнодорожных путей, которые они строили. Висельники, солдаты и шахтеры, шахтеры, попавшие под обвал, сгоревшие в подземном пожаре, раздавленные между вагонеткой и ребром туннеля, задохнувшиеся от газа; не примирившиеся со смертью, все еще алчущие того же, что и живые. Длинная процессия вилась по ночным балкам, временами, подхваченные волной страстной алчбы, они, как овцы в панике, пускались бегом, вытаращив глаза. Флойду казалось, он странствует с ними не первый день, выискивая в толпе беглянку с торбой через плечо и с голодными, как у остальных, глазами.
Но миновали не дни, а всего лишь эта длинная-длинная ночь. Перед рассветом толпы пустились к подножию утеса, где был их приют; последней в этой суетливой, тихонько стенающей реке была ведьма. По мере того как светало, они испарялись, но ведьма делалась виднее, и на повороте Флойд едва ее не догнал. Но слишком поздно: перед его носом дверь захлопнулась, ведьма с добычей провалилась в преисподнюю. Флойд опустился (его душа опустилась) на холодный камень и, среди опавших листьев, зарыдал от усталости и досады.
Итак, существовали и те, кто, подобно ему самому, были призваны Свитым Духом, и другие, плясавшие под дудку дьявола. Их взаимная вражда повелась с незапамятных времен, ожесточенная, как раздоры, о которых повествовал его дедушка, разгоревшиеся в Камберлендских горах после Войны (лишь одну войну дедушка именовал с большой буквы), — эти раздоры между округами и кланами окончательно так и не потухли, а, подобно пожару в сланцевых отвалах, тлели по сей день.
Что твое, то теперь мое, сказала она, и в худший год гуверовских голодных времен каштаны погибли — не только на Кабаньем Хребте, но и во всех окрестных лесах не осталось ни одного, вымело все до единого, одним махом. Флойд с отцом свалили мертвый каштан у кукурузного поля и на бесплодном глинистом участке сожгли его громадный ствол, вместе с ведьминой метлой [116] и низеньким кустарником, который единственный здесь рос. Зола подкормила землю, и по крайней мере в этом году у них вырос хороший урожай зерна; Флойдов старик после этого потерял интерес к ферме и проводил все время, потягивая виски и разглядывая ручей, засоренный черными отходами из Второго Номера. Когда появилось Пособие,[117] Флойд с женой и детьми стали ходить за ним в Бондье.
С чего им вздумалось губить этот мир, Флойд не имел понятия, как не знал и того, почему бороться с ними назначено ему, а не кому-нибудь другому; к чему им губить все, что им не нужно, зачем выкапывать посеянное в землю зерно, зачем красть из свиного брюха поросят и уносить под землю, где никому от них не будет пользы.
Как большой дьявол Гувер — вверг в несчастье страну, а самому достался только позор, ну и зачем было это затевать?
Ему придет мысль, что вражда эта природная, как вражда между совами и воронами или между рыжей белкой и серой; а может, это противостояние из тех, на которых зиждутся четыре угла мира, вроде противостояния огня и воды, мужского и женского начала; если бы два эти рода не вели битву из-за того, будет на земле что-нибудь расти или нет, на ней ничего бы не вырастало.
Так что все идет своим порядком, согласно законам природы, а он и они ни в чем не виноваты.
Но если не они высасывают из мира жизнь, похищая ее дары, как домовый уж, что сосет в полночь козье вымя, то кто тогда? Кто? Он стоял с женой и детьми в очередях на раздачу серого лярда и муки, серых хлопчатобумажных свитеров, серых излишков слабеющего мира, и в тревожных лицах соседей по очереди, в безнадежной надежде, с которой они подталкивали друг друга к тележке, в глазах, прикованных к жестянкам с тушенкой и бесцветной патокой, он замечал тот же голод, что ночью в горном проходе.
Мир ветшал, дряхлел; устои его крошились, как столбы угля, которые оставляли в шахтах подпирать пустотелые холмы. В годы войны и после в Камберлендских горах вновь наступили денежные времена, в опустошенных шахтах закипела работа, только уголь добывали уже не кайлом и лопатой, а гигантскими утконосыми погрузчиками, которые вгрызались в пласт, глотая тонны угля и выплевывая прямо в гондолы, отправлявшиеся наверх. Чтобы удовлетворить всех заказчиков, этого было недостаточно, и на склонах были проделаны тысячи просечек, уголь грузили в тележки и на почерневших погрузочных площадках сваливали в вагоны. Флойд работал в узкой горловине шахты, пока из-за антракоза не пришлось уйти. Заработал денег, обзавелся телевизором и холодильником.
Но погоня за деньгами только приблизила конец света. Флойд не удивился, когда «Удача», не имея возможности и дальше варварски эксплуатировать Второй Номер, навсегда его закрыла. Такая же участь была уготована и прочим, даже под конец Большой Черной Горе. Они вырвали лоно гор; срывали и зрелое, и незрелое, не пощадили утробы, где могло бы вызреть еще что-нибудь; они уйдут, оставив горы бесплодными.
Мир лишился не только красоты и богатства. Отец Флойда изучил телесное сложение года, какая его часть для сева, какая для косьбы: голова, руки, ноги. Тело времени. Он знал, в какую фазу луны рубить доски для крыши, чтобы они не скручивались; умел изготовить цимбалы, чтобы наигрывать музыку былых времен: «Шотландию»[118] и «Барбри Аллен».[119] Ему, убивавшему себя кукурузным самогоном, был ведом секрет изготовления метеглина — старинной медовухи. Все это он узнал от своего отца и от отца своего отца, а потом забыл. Никто теперь не помнил ничего полезного, только как сесть на Подсобие и не слезать с него; таков же был и Флойд Шафто.
Он не стеснялся сидеть на пособии. У человека может быть здоровый вид и больное нутро. Профсоюзной пенсии Флойд не имел, в профсоюзе отроду не состоял. Свитой Дух не благословил его на принятие этих обязательств. Когда он удочерил свою внучку (чтобы подписать бумаги, ему пришлось впервые в жизни побывать в административном центре округа), денежные и продовольственные поступления немного увеличились — этого хватало. Дважды промотыжив и засеяв по весне кукурузное поле, Флойд большую часть времени проводил в кресле, с Библией и телевизором, где мельтешили те же чудные серые людишки, что в телевизоре Олифантов.
Мир ветшал, только и всего; двигатель его со временем сработался, как холодильник, что не дает больше холода, замедлял и замедлял ход — швырнуть в ручей, да и пусть ржавеет. Он и задуман был с
