рыбой, жаренной на шампурах. Я хочу есть, но цены здесь начинаются от шести марок за паштет, а я уже почти на бобах.
Итальянец с корзиной лавирует между рядами, кричит:
— Макароны, престо-престо, кто желает макароны?
Нет больше никакой надежды.
Я извратил завет мира и объявил себя извлекающим из этого выгоду.
Юдит лежит на траве, согнув колени. Какой-то жучок прыгает ей на голову. Пивные кружки с их золотыми глазами и пеной у рта, в них есть что — то примирительное. Пена так же благословенна, как шум океана или Божьи облака на небе. На детской площадке стоит большой деревянный слон, по его хоботу дети скатываются, как с горки. Получая от этого удовольствие. Слон молча терпит. Нет больше никакой надежды.
— Если быть честной, я рада, что встретила тебя…
Я отвечаю, что меня это тоже радует.
— Да, — продолжает она. — Отвратительное чувство, когда ты одна в чужом городе. А тебе я всё- таки доверяю, сама не знаю почему.
Ах, это звучит мило. Какая прелесть.
— Девочка, не задуривай себе голову, не обольщайся. Я только и мечтаю о том, как бы тебя опылить.
— Я знаю, знаю, не такая уж я дура!
— То есть это знак согласия?
— Нет.
Мы наполняем себя золотой жидкостью и, потея, смотрим на облака. Я провожу сеанс моего ежедневного поклонения земле. После чего я представляю себе фруктовую мякоть Юдит. Она расспрашивает меня. Вслушивается в меня. Ей так многое интересно! Это свидетельствует о её низкой готовности к риску. Начинаются переговоры. Я притворяюсь слабо заинтересованным, уклоняюсь, делаю усталый вид, пью, мечтаю. Здесь у теней особенный запах. Пыль дорог оседает, как нежное платьице. Духи нимф — они умерли, когда строился этот город. Я снова ступаю на игровое поле. Сидеть в стеклянной кабинке слишком скучно. Рвать клочья из шкуры Вселенной и заглатывать их непрожёванными. Взгляни на оленей и на людей, а среди людей — на смеющихся, на угрюмых нелюдимов и на мелких рыночных торговцев. Поди разберись, кто тут рогат, а кто осенён царственными рогами? Разве это одно и то же?
Блуждание языка и заблуждение мысли увлекательно и захватывает меня. Есть лабиринты блужданий, и есть дебри непроходимые, в которых заблудишься — не выйдешь. Дающие имена знали, что делали.
Так проходит вторая половина дня. Юдит даёт денег на новую порцию пива. А я щедро угощаю её правдивыми и придуманными историями. Про некоторые я уже и сам не знаю, к какой рубрике их отнести.
Мы идём в сторону Доннерсбергского моста, покупаем ясареные колбаски с картошкой-фри и приходим на Терезиен-визе, — я пред почитаю видеть этот луг, когда он свободен от палаток и киосков. В Доме искусства висит одна картина, на которой Терезиен-визе изображён действительно как луг, с чистым горизонтом, видно лишь несколько крестьянских хижин. Картина была написана в 1840 году. Это великолепно. Сегодня Терезиен — визе относится к ядру города, и я бы с наслаждением расщелкнул это ядро со страшным треском. Война и дворцам, и хижинам.
Короткая передышка в прохладной церкви Святого Павла. Органист играет Хиндемита. На эту музыку определённо не наловишь много душ. Ведь это орган главным образом производит и умножает верующих. Но я против этого привит, у меня иммунитет. Обнимаю свою девушку и срываю с её губ поцелуй. Она слегка навеселе.
Тут органист впадает в раж. Трубящие дудочки и поющие свирели, увесистые басы. Шел бы он ко всем чертям! Раскосы фахверка вибрируют. Корабль церкви раскачивается. Звон пинг-понгает. Юдит оробела. Я опробываю более крепкое объятие. Она уворачивается, выскальзывает змейкой. Хорошо, хорошо. Я ведь так и знал. Терпение. Выжидание. Выдудание. Гром победы, раздавайся, посильнее, клещ, впивайся!
Если так голоден, как я, то лучше есть медленно, терпеливо и умело пробираясь к десерту. Один чёрт шепчет: не зажимай свободу выражения члена. Другой советует: маскируйся и обманывай, бэби. Третий: лучше болт в руке, чем гайка в небе! И множество чертей советуют мне немедленно приступить к онанированию. Юдит напряжённо глядит на меня. Я оставляю эту затею. Всё-таки это было бы чересчур откровенно. Надо блюсти осторожность.
Её порхающие губы расслабляются, на них появляется улыбка. А потом она просовывает свой язык мне в рот. Совсем ненадолго. Вкус у него как в пятнадцать лет. Он чуть не убивает меня. У меня выпадают все седые волосы. Внезапные шаги, оттуда, со стороны придела. Кто это? Это кто. Вполне возможно, что Ирод. Нет, это всего лишь толстый пастор с геморроидальной походкой. Ирод определённо не может так выглядеть. Я мог бы пойти к булям в участок и описать им голос Ирода. Густой и низкий, похожий на мой собственный, только немного старше. Может быть, они мне за это выплатят десять марок из той суммы, которая причитается за его голову.
Пойдём отсюда, Юдит, рука об руку, в свободном союзе, в предварительном соглашении. Я мну её вишнёвые ягодички. Она смеётся и тычет меня кулаком в бок.
Мимо Зендлингских ворот, купив у греков их греческой шаурмы — гирос — и два литра рецины на ночь, — четырнадцать марок, платит Юдит, у неё ещё две сотни, мы можем гульнуть.
Двести марок, а что потом?
Чёрное будущее зарывается в её щеки, её подбородок задумчиво жуёт, и она знает, что не знает, как всё сложится, а я знаю, по крайней мере, что Сократ ничего не знал, а также то, что крысы тоже стареют, и всё это ещё раз со всей отчётливостью и в над вигающихся сумерках, которые уничтожат лишь очень немногих богов; я дрожу перед этими шестнадцатью годами, в которых разве можно хоть что-то понять, я лижу это чудо по-собачьи, в умеренном благоговении. Фонари распахнули глаза. Мы устали. Улицы прокрались в наши тела, и мы должны переспать с землёй, что было жребием павших титанов. Она достаёт из кустов свой спальный мешок.
Я прошу её по-братски поделиться со мной этим мешком.
Она говорит:
— Хорошо, но мешок для двоих слишком тесен.
Мы его расстилаем, рядом я развожу небольшой костерок из сухой травы и деревяшек, выброшенных на берег волнами. Потом я целую её затылок: а) в тоске, б) в любопытстве, в) в похоти, г) в желании — назовите это в порядке следования ваших фракций. Я даю ей выпить. Вино течёт по её шее, изрядно пролившись мимо рта, я пытаюсь его спасти, насколько хватает моего языка, я облизываю её кожу, пока он не добирается до её молодых холмиков. Там мне поперёк дороги становится её блузка. Огонь занятно потрескивает. Она верещит от щекотки. По наземке ветра приносится издалека аромат жареного мяса, искры мечутся по всем направлениям, и это бла-бла реки, которая никак не хочет держать язык за зубами…
Она заметила кстати, что она ещё девственница.
Что, в этом состоит её профессиональная цель?
Нет, но она очень боится; не здесь, не сейчас.
Мы должны спать вместе, потому что утро для нас может просто не наступить, подбрасываю я ей для раздумья. Её грудки свободны, без бюстгальтера. Но это ещё успеется. Она укутывается, предпочитая разговаривать. Ах, эти вечные дуэты и дуэли, множество маленьких обманов, от которых сводит скулы, я уже настолько сыт «разговорами» — ну хорошо, при всём безумном бурлении тестостерона, пожалуйста, девочка, будь моей дивой на несколько дней, ты моя любовь до скончания июня, мой китч этого лета, в такие ночи немудрено прийти к безумным мыслям, меся, как тесто, вишенную попочку, мы останемся вместе, пока день не разлучит нас, пока случка не погубит нас, пока тестостерон не запушит нас насмерть, etcetera ad finem.
Обоюдные ласки и взаимные поглаживания. Я коротко вздрагиваю, оглядываюсь по сторонам, ища Ирода, вспоминаю про нерожденного младенца, выброшенного на твёрдый асфальт. Мы засыпаем рядом.
