срабатывает сигнализация. Можно спокойно взламывать под шумок. Пошли, Хаген, быстренько откроем какую-нибудь и посвистим куда глаза глядят!
— Не надо. Не хочу связываться с машинами.
— Что ты как старик!
Это правда. Я старик. Это случилось, когда мне было лет двенадцать и я начал потаскивать книги из школьной библиотеки. И случайно узнал, что в Лондоне, во времена Оливера Твиста, беспощадно вздёргивали на виселице даже двенадцатилетних воришек. Тот факт, что я был бы приговорён к смерти, родись я на двести лет раньше, глубоко потряс меня. И в моей душе водворилась преждевременная старость. Каждый день я проживал будто последний, а однажды в школьной тетрадке по математике вместо домашнего задания написал: «Что пользы вычислять площадь круга, если он в любую минуту может замкнуться?»
Учитель поставил мне низший балл, но я думаю, ему стало не по себе от этого моего домашнего задания.
Лилли постучала пальчиками по плечу Тома:
— Слушай, а ты ведь тоже считаешь, что Ирода надо повесить?
— Мы тут спорим о способе смертной казни, — объяснил я.
Том наморщил лоб, облизнул губы.
— Смертная казнь, — сказал он, — это дело хорошее. По-настоящему трагичное. Можно было бы снять об этом неплохой фильм. Помните, как тому маленькому немецкому гашишному дилеру грозила смертная казнь в Малайзии? Вся Германия тряслась в ужасе и молилась за него. Романтично! Или вам так не кажется?
Что он такое несёт? Я думаю, его следовало бы выпороть, не повредит…
— Он прав! — верещит Лилли. — Смертная казнь возвращает жизни её прелесть!
С меня довольно. Я неторопливо удаляюсь — мимо эксклюзивного кафе, с обслугой которого я нахожусь в состоянии войны.
Время от времени я вижу кого-нибудь из своих старых знакомых по прежним временам среди тех, кто там рассиживает, полизывая разноцветные шарики мороженого, и меня ностальгически тянет зайти, перекинуться словом, но обслуга гонит меня прочь. Моё присутствие здесь нежелательно, утверждают эти твари. По правде говоря, ни один из знакомых по моей прежней жизни не оторвался от своего мороженого и не встал, чтобы поболтать со мной где-нибудь в другом месте.
На грубых деревянных скамьях возле ящика с песком сидят блицшахматисты, они готовы за две марки сыграть партию с любым желающим. Один из этих крупье особо притягателен для меня — ископаемое седовласое существо, состоящее из одних костей и пергамента. Руки у него так трясутся, что противники дают ему минуту форы. Но он всё равно в основательном цейтноте. Того и гляди помрёт, не закончив партию. Этакий ужас. Наверняка большой мастер был в молодости.
Том подходит ко мне сзади. Он моя тень. Мой Санчо Панса. Мой фактотум.
— Как я истосковался по музыке, — говорю я, — по настоящей, великой музыке. Все мелодии у меня в башке уже расползлись в кашу, потеряли всякие очертания. Очень нужно хоть немного хорошей музыки. Ну, там, третий акт «Тристана», под управлением Кляйбера. Или «Электра» Бёма — Ризанека. «Борис Годунов» Мусоргского. Ну, хоть что-нибудь! Можешь мне это устроить?
— Каким же образом?
— Ну, не знаю. Организуй похищение оркестра!
— Сходи лучше в магазин пластинок!
— Бэ-э! Это не настоящая музыка.
— Тогда иди в оперу…
— Хм… В Мюнхене сейчас машут палочкой разве что какие-нибудь неудавшиеся капельмейстеры.
— Ну, не знаю, чем тебе и помочь…
По крайней мере, видно, что он всерьёз думает о том, как мне помочь, его тонкие пальцы искусного карманника барабанят по острому подбородку.
Я погружаюсь в мечты и представляю, как я с пистолетом в руке врываюсь на виллу Микеланджели, чтобы принудить его сыграть мне что — нибудь на рояле. Если бы я в детстве учился игре на пианино, я бы сегодня не оказался на улице. Я был бы тогда лишён изрядной доли свободы. Пианино привязывает человека к дому, вырабатывает у него домашнее мышление. А я не выношу никаких стен. Разумеется, улицы — это тоже своего рода стены. Только они не так заметны, потому что лежат на дороге плашмя.
Упали первые капли дождя, и водители из осторожности снижают скорость, переходят на вторую передачу. Но радость продержалась недолго. Солнце опять прорывается сквозь тучи, день идёт в последнее наступление.
Седовласый крупье валится со скамейки. Коллапс. Несколько мгновений спустя поднимается благодатный прохладный ветер. В качестве издёвки. Старика уносят. С ним уже дважды так случалось: падал. Ещё вернётся. А может, и не вернётся. На всякий случай я заранее преклоняю голову в знак траура.
А в семье что-то новенькое. Фред разговаривает с юной девушкой. На это стоит посмотреть поближе. Событие как-никак.
Бледная малышка, с виду ей нет и восемнадцати, в д раных джинсах, как теперь носят: на коленях протёрто насквозь. Мода на разрушение и отбросы. За плечами у неё рюкзак. Тонкие светлые волосы, причёска «плакучая ива». На самом-то деле хорошенькая. Невинное личико, светло-голубые глаза, вздёрнутый носик.
Фред положил ей руку на плечо. Сразу видно, что девчонке это неприятно.
Старые мужчины так падки на это — трогать женщин. Лапают при малейшей возможности, а если не получается лапать, так они рады любому прикосновению, будь то всего лишь дружеский тычок в бок.
Иной раз они даже бьют женщин только для того, чтобы на долю секунды до них дотронуться.
Фред в свои сорок два года уже настоящий дед среди нас. Но и мы тоже старые. Все.
Постепенно становится понятно, что здесь происходит.
Она, оказывается, беглянка! Вот это да! Она ищет помощи и поддержки!
Каждому хочется оттрахать её первым. Метис, наш шармёр, становится в очередь за мороженым, чтобы взять для неё стаканчик.
Девушка робко улыбается и не знает, куда ей податься. Фред предлаг ает ей ближайшие кусты.
Да, этакое — сбежала из дома, ищет приюта, — все мужчины слетелись, вожделеющие тела сомкнулись вокруг неё, всё зашевелилось — и внутри штанов, и снаружи, каждый рвётся промокнуть ей слёзки, которые пока даже не выступили, вытереть ей нос. Наперебой дают советы и осыпают неумелыми комплиментами.
Она пока ничего не понимает и почти рада такому вниманию, такому участию. Но вот, судя по выражению её личика, она учуяла вонь. До неё добрался аромат окруживших её мужчин.
Фред и Эдгар запечатлевают ей синхронный поцелуй — по одному в каждую щёку. Для них предпочтительнее всего было бы прямо тут же, на месте, благоговейно вылизать её ракушку. Она уже начинает задыхаться. Ей вливают подкрепляющий глоток вина. Они обнюхивают её, словно собаки. Эта картинка дорогого стоит. У Тома сперма уже из глаз брызжет. Я протискиваюсь вперёд и тоже принюхиваюсь к ней.
Все ей уже представлены — это Хаген, а я Фред, а вот это… Малышка принуждённо улыбается и уже прикидывает, как ей сбежать. Эдгар щекочет её, и она пищит, все ликуют, как будто развлекаются с маленькой зверушкой. Метис протягивает ей мороженое — ежевичное и лимонное. Теперь ей уже не так просто будет от них отделаться. Она берёт мороженое из вежливости, и все взгляды прикованы к её тоненьким губам, прильнувшим к тающему шарику. У всех потекли слюнки. Фред сейчас лопнет от похоти. Он лапает её, и с девочки слетают последние остатки наигранного чувства собственного достоинства. Глаза её неуверенно ощупывают плотный круг сгрудившихся бродяг, она мечтает высвободиться из прочной хватки Фреда. Ay того капает слюна. Эдгар пошёл судорогами. Том пытается казаться весёлым и рассказывает что-то про порнокино. Метис изображает хладнокровного мачо и втягивает животик. Просто настоящий концерт звериного гона и течки!
