Как показали и Групе, и Фухс, повседневная жизнь в Службе труда имела явно военизированный характер и была направлена не только на элементарную военную подготовку и развитие физической выносливости, но также и на воспитание характера, товарищества и сплоченности. Групе приводит доказательства идеализма, который пробудил во многих молодых немцах этот интенсивный процесс социализации, отмечая в своем дневнике в 1937 году:
«Это сообщество рабочих людей по-своему уникально. Мы, представители всех слоев общества, собрались здесь вместе, чтобы тяжким трудом добиться от почвы более обильного урожая…
Несмотря ни на что, возможно благодаря совместно переносимым тяготам, среди нас быстро росло чувство товарищества… Мы испытываем здесь то чувство, которое мы понимаем под национальным единением. И мы приводим в действие нашу идею национал-социализма: мы все едины в служении своему народу, никого не спрашивают о происхождении или классовой принадлежности, богат он или беден… Снобизм, классовое сознание, зависть и леность остаются в прошлом. Именно таков путь от «я» до «мы».
Учитывая тяжелый труд, а также интенсивную физическую и строевую подготовку, неудивительно, что, когда десятки тысяч молодых людей, прошедших через «Гитлерюгенд» и РАД, хлынули в учебные центры вермахта, они были, как правило, лучше подготовлены к тому, что ожидало их в дальнейшем, нежели их сверстники в Великобритании или США. Тем не менее интенсивность и реализм обучения, с которыми они сталкивались, нередко заставали врасплох даже самых подготовленных из них. «Они сразу же взялись за нас, — писал Зигфрид Кнаппе о своих военных инструкторах по строевой подготовке, — и дали нам понять, что, несмотря на опыт Службы труда, мы не умели не только маршировать, но и ходить. Потом они начали по-своему учить нас. Признать, что нас чему-то научили в РАД, было ниже их достоинства».
Интенсивность обучения произвела впечатление и на Мартина Пеппеля, за плечами которого были и «Гитлерюгенд», и РАД. «Гауптфельдфебель Цирах с толстым журналом взысканий… безраздельно властвовал над нами, — вспоминал Пеппель. — Всякий раз, когда он смотрел на нас, мы начинали дрожать… Обучение велось невероятно жестко, но в основном справедливо. Время пролетало быстро хотя бы из-за того, что тяжелая муштра с утра до ночи не оставляла нам времени для раздумий». Положение ничуть не улучшилось и после того, как Пеппель перешел от начальной подготовки к более углубленному обучению.
«Учеба продолжалась с не меньшим упорством. Например, мы проделывали марш на 25 километров в полном снаряжении и с радиостанцией… За ним следовали ночные упражнения, включавшие ориентирование на местности на скорость с помощью схем местности и призматического компаса…
В августе нас отправили на полигон Вильдфлекен. Марши, занятия, ночные тревоги, стрельбы и обучение работе с радиостанцией — все это было еще хуже, чем прежде. Каждый день мы валились в койки в полном изнеможении. Позднее, на фронте, мы снова и снова понимали, сколько пользы нам принесло это обучение. Тяжело в учении — легко в бою. Эта азбучная истина не раз находила подтверждение. Но тогда мы этого еще не знали, поэтому ругались на чем свет стоит по любому поводу… Однако в конечном итоге эта суровая подготовка дала результат… После того как наше обучение на полигоне закончилось, я навсегда запомнил одну из наших поговорок об этом проклятом месте: Lieber den ganzen Arsch voller Zwecken, alsvierzehn Tage Wildflecken (Лучше полный зад гвоздей, чем две недели в Вильдфлекене)».
Карл Фухс, еще один юноша, прошедший через «Гитлерюгенд» и РАД, писал своему отцу: «Мы должны учиться и тренироваться, пока не овладеем всеми навыками в совершенстве. Пехотная подготовка уже почти завершена, и через восемь недель мы должны быть готовы к бою… Подготовка ведется с невероятной интенсивностью, и времени на отдых нет ни у кого». Тем не менее Фухс утверждал, и, пожалуй, в этом можно увидеть важность предшествующей идеологической подготовки: «Все мы стремимся добиться успеха, и никто не жалуется». Напротив, Ги Сайер, будучи уроженцем Эльзаса и, соответственно, новичком в таких вещах, был ошеломлен по прибытии в учебный центр в Польше в сентябре 1942 года. «Едва я успел бросить свою котомку на облюбованную деревянную койку, как нам приказали вернуться во двор, — рассказывает он. — Было около двух часов пополудни, а… в последний раз мы ели накануне вечером, когда выдали ржаной хлеб, творог и джем… Должно быть, этот приказ был связан с обедом». Однако, к своему огорчению, Сайер выяснил, что в списке приоритетов их нового инструктора еда стояла на последнем месте: «Фельдфебель, одетый в свитер, с ироничным видом предлагает нам поплавать вместе с ним… Он заставляет нас бодрым шагом идти за ним около километра к небольшому пруду с песчаными берегами… Фельдфебель… приказывает нам раздеться… первым бросается в воду и жестом приказывает следовать за ним. Температура воздуха — градусов пять, а вода… очень холодная». Вот уж теперь-то, считал Сайер, их накормят. И вновь его ждало разочарование: «Мы бегом догоняем командира на полпути к огромному зданию, в котором нам предстоит жить. Мы все безумно голодны… Молодой… гигант обращается к одному из унтеров, буквально пожирая его взглядом: «Нас когда-нибудь покормят?» — «Обед в одиннадцать часов! — крикнул в ответ унтер. — Вы опоздали на три часа! В колонну по три — становись! Пора на стрельбище».
Значит, нужно идти на стрельбище. Это еще несколько километров. «Там было не меньше тысячи человек, и стрельба шла без перерыва, — отмечает Сайер. — Приближается ночь. Все голодны как волки. Мы выходим со стрельбища с винтовками на плече… Мы маршируем по узкой дороге, покрытой гравием, и она совсем не похожа на ту дорогу, по которой мы пришли. В результате оказалось, что для возвращения нам придется быстрым шагом и с песнями пройти километров шесть… В перерывах между песнями я успеваю взглянуть на запыхавшихся товарищей и замечаю на их лицах беспокойство. Поскольку я совершенно ничего не понимаю… один из них шепчет: «Время…» Боже правый! Я начинаю понимать… Мы пропустили ужин. Весь отряд это понимает, и мы ускоряем шаг. Может быть, нам что-нибудь оставили. Мы цепляемся за эту надежду».
Отряд Сайера, ведомый голодом и мучительным страхом того, что к их приходу вечерних пайков уже не будет, совершил то, что его солдаты сочли бы для себя непосильным, и именно этого добивались от них инструкторы. «По приказу фельдфебеля мы останавливаемся и ждем следующего приказа — разойтись и принести котелки, — вспоминает о возвращении в лагерь Сайер. — Но, увы, время для этого еще не наступило. Этот садист приказывает нам поставить винтовки в пирамиду в соответствии с порядковыми номерами. Это занимает еще минут десять. Мы взволнованы. Потом вдруг: «Ступайте посмотрите, осталось ли вам что-нибудь!..» Мы дружно бросаемся к казарме. Наши подбитые гвоздями сапоги высекают искры из мостовой. Словно восемьдесят безумцев, мы взлетаем по монументальной каменной лестнице… Лица горят от усталости… Я открываю котелок. Мне так и не удалось его помыть с прошлого раза… Тем не менее я набрасываюсь на еду, словно голодный волк… Поскольку попить нам ничего не дали, я отправляюсь к поилке для лошадей и, как и все остальные, выпиваю три или четыре кружки воды». Несмотря на то что их наконец-то покормили, для Сайера и его товарищей день еще не закончился. «В большом зале проходят вечернее построение и поверка, и ефрейтор читает нам лекцию о германском Рейхе. Восемь часов вечера. Звучит сигнал тушить свет… Мы возвращаемся в свои комнаты и засыпаем мертвецким сном. Так я провел первый день в Польше». Однако Сайер и сам осознает цель этой изматывающей подготовки, говоря о своем фельдфебеле-инструкторе: «Он не издевался над нами. Просто он четко понимал, какую работу он должен проделать… Он заставил нас понять, и это вполне справедливо, что, если мы не сможем выдержать холода и ощущения смутной, вероятной опасности, нам не выжить на фронте».
Учитывая характер их работы по подготовке людей к трудностям войны, едва ли следует удивляться, что между новобранцами и их инструкторами складывались отношения любви-ненависти. Несмотря на возмущение жесткой и интенсивной муштрой, которой их подвергали инструкторы, большинство пехотинцев понимали, что все это направлено на достижение важнейшей для них цели: выжить на поле боя. Многие солдаты даже начинали считать инструкторов вторыми отцами, что подтверждает Фридрих Трупе:
«Я не скоро забуду своего инструктора, Болтуна Шмидта, гонявшего нас пинками по холмам на полигоне… В руках я тащил ящик, битком набитый пулеметными патронами. Когда я, тяжело дыша, забирался с ним на вершину холма, у меня подгибались колени, а сердце было готово выскочить из груди.
Но там, на вершине, скрестив руки, стоял наш фельдфебель и кричал: «Давай! Пошевеливайся! И не говори, что ты устал!..» Многие уже бежали, словно пьяные, но пощады не было никому. Но по вечерам Болтун Шмидт приходил к нам в казарму, по-простому сидел вместе с нами, смеялся, шутил и пел, как просто хороший товарищ… К этому постепенно привыкаешь, особенно к чувству товарищества, которое помогает
