фронта, и фронтовики могли подобрать весьма жесткие слова в отношении тыла. Так, Гарри Милерт писал из центра переподготовки: «Только фронт имеет право на существование. Все, что происходит здесь [в тылу], не срочно и может быть прекращено, потому что никто этого и не заметит. Фронт же, напротив, нельзя просто так бросить. Он необходим».
Мартин Пеппель в своем военном дневнике в отчаянные первые дни боев в Нормандии выражал такое же презрение и демонстрировал разнообразные чувства, которые солдаты испытывали по отношению к офицерам высшего звена, находившимся в тылу, в отличие от тех, кто делил с ними трудности на передовой.
«Дзззынь! Ну вот… Опять… «Командир! Почему я веду беспокоящий огонь из большой пушки, а не из пулеметов?» Странный вопрос от Старика. Потому что пулеметный огонь совершенно неэффективен… и потому что из батальона мне приказали обеспечить беспокоящий огонь всеми орудиями. Дав правдивый ответ, я получаю страшную выволочку… Дзззынь! Вот теперь уже полный хаос. На проводе снова Старик, и в этот раз он злится на меня еще сильнее. Теперь он говорит, что мои минометы дают недолет. Это невозможно, потому что данные для стрельбы рассчитаны точно и проверены. Я веду огонь уже два часа, причем точно, и вдруг при тех же расчетах мне говорят, что я даю недолеты. Тошнит уже от всего этого. Старик, похоже, спятил…
Опять Старик у телефона. Опять спрашивает, почему я веду огонь из большой пушки, несмотря на его запрет. Потому что заградительный огонь предупреждает пехоту, что противник начинает крупное наступление… В этом случае должны стрелять все тяжелые орудия… Но командир полка всегда прав. Или, во всяком случае, он считает, что прав. Меня тут же снимают с командования ротой… Легко представить, как я разочарован. Командиры взводов тоже в ярости, но сделать ничего нельзя. Подонки наверху вечно покрывают друг дружку».
Через несколько недель, во время небольшого затишья в ожесточенных боях, Пеппель получил повод позлорадствовать над тыловиками: «Погода по-прежнему теплая и хорошая. Большинство солдат сидят перед землянками и греются на солнце… Вдруг противник устроил мощный огневой налет, но снаряды легли далеко в тылу. Почему бы и нет? Почему бы и им там, сзади, не получить небольшую толику наших ежедневных бед?»
Готфрид Грюнер, врач, попавший на фронт на Черноморском побережье, в июне 1943 года презрительно писал: «Недавно мне пришлось потаскать за собой начальника медслужбы корпуса. Думаю, ему было внове, что война бывает и там, куда он не может доехать на машине. То же профессор из Кенигсберга, который приехал к нам с сачком в поисках малярийных комаров и их личинок. Солдаты немало посмеялись». У Ганса Вольтерсдорфа вызывали возмущение «чиновники, которые носят нашу форму, присваивают себе наши звания и считают себя слишком ценными, чтобы погибнуть на фронте, слишком хорошими, чтобы закончить жизнь в виде ошметков плоти на танковой броне или чтобы хотя бы увидеть все это собственными глазами. Именно они своими подписями, несколькими росчерками пера решали нашу судьбу, судьбу солдат».
Эти замечания, точно выражающие презрение фронтовиков к «тыловым свиньям», также показывают, что солдаты на фронте считали себя брошенной группой людей, ежедневно испытывающей на себе тяготы и опасности войны. Естественно, их возмущали те, с кем этого не происходило. Большинство солдат были уверены, что ни офицеры и солдаты, несшие службу в тылу, ни домашние не могут и не захотят понять, что им пришлось пережить, на что похож фронт. Отвечая на письмо из дома, в котором содержалась жалоба на пьяного солдата, Гельмут Книпкамп восклицал:
«Вы знаете его судьбу? Вам известно, через что ему пришлось пройти? Год назад я был на Капри с одним товарищем: 22 года, студент, ефрейтор, 23 месяца без отпуска в Африке. Понять, что это означает, может только тот, кто видел этого человека. Двадцать три месяца без единого дерева или куста — только заброшенность и пустота! Физически он был полной развалиной, а психологически — на грани срыва. Я никогда его не забуду. Его родители погибли во время налета на Дуйсбург, невеста изменила, а единственный брат был убит в России. Глядя на такую судьбу, нам стоило бы помолчать!
Другой товарищ служил в Африке в одном полку со мной и рассказал мне свою историю: он был ранен и попал в плен к англичанам, бежал, потом передан голлистами американцам, выпрыгнул с поезда на полном ходу, затем арабы тайно перевезли его в Испанское Марокко, откуда он через Испанию вернулся в Германию. Я хотел бы, чтобы вы в каждом солдате, даже если он ведет себя неподобающе, видели человека. Человека, который готов беспрекословно отдать все, что у него есть, в том числе и ради вас».
«Кажется, будто те, кто остался дома, собираются струсить, — в ярости жаловался один солдат в августе 1941 года. — Если это так, то что же должны сказать по этому поводу мы, фронтовики? Неужели вы думаете, что это воодушевит солдат?» В другом письме, пытаясь и, видимо, безуспешно объяснить тайну товарищества человеку со стороны, он писал: «Тому, кто портит жизнь солдата и не ценит ее, не место среди людей». Лейтенант В. Т. пришел к печальному выводу: «Ощущение того, что это был мой последний отпуск, потрясло меня. Дистанция между теми, кто остался дома, и теми, кто на фронте, за год настолько увеличилась, что навести между ними мосты уже невозможно». Отчаянная гордость за способность выдерживать трудности и ощущение пребывания в центре битвы вызывали в солдатах чувство собственной исключительности, из которого вырастала глубочайшая верность другим членам этого элитарного братства, создавая при этом неизбежную враждебность между теми, кто нес службу на фронте, и остальными.
Едва ли стоит удивляться, что узы товарищества нередко делали из немецких солдат, как и из их отцов после Первой мировой войны, ценную организующую силу гражданской жизни. По словам Гельмута Фетаке, именно товарищество немецкие солдаты хотели бы привезти домой с фронта и сохранить, особенно в том, что касалось умения видеть суть и довольствоваться простыми вещами: «простой человек — простые радости». Карл Фухс считал, что будущее неизбежно будет основано на опыте, полученном на фронте: «Великая дружба связывает здесь немецких солдат. Именно в этом товариществе и взаимовыручке, по- моему, и заключается секрет наших невероятных успехов и побед. Именно верность и преданность делу вновь и вновь оказывается решающим фактором во многих боях, и это товарищество стало одним из самых замечательных ощущений, испытанных здесь. В этой верности — основа немецкого боевого духа. Мы можем безоговорочно полагаться друг на друга… Пусть эта верность, которую я испытываю здесь к товарищам, послужит основой для нашей будущей жизни».
В письме из России в сентябре 1943 года безымянный солдат утверждал: «Мы можем лишь чувствовать, что прокладываем дорогу нашей будущей нации как солдаты. Личной судьбы здесь не существует». Фридрих Групе вспоминал, какое впечатление произвел на него идеалистический сон, в котором новое видение жизни, основанной на товариществе, могло послужить фундаментом для нового общества. Он писал: «После войны фронтовики, очищенные великим опытом товарищества перед лицом смерти, решительным образом займутся переустройством национал-социалисткой Германии и жизни рейха. Вы, представители истинного «народного единства», пережившие бок о бок все невзгоды, будете первыми призваны послужить примером для всего народа». Таким образом, опыт окопного товарищества оказался опьяняющей силой, которая заставляла многих поверить, что «фронтовое единство» может перерасти в подлинное «народное единство».
Как ни удивительно, некоторые видели в духе товарищества даже надежду на преодоление границ нацистской расовой идеологии. Пауль Кайзель, солдат-берлинец с еврейскими корнями, писал в феврале 1940 года: «Впервые с 1933 года я забыл о проклятии, которое в остальное время висело на мне тяжким грузом и в том или ином виде не оставляло меня никогда. Теперь у меня возникает ощущение, что имеет значение лишь то, какой ты человек, а не то, что ты написал на клочке бумаги». Другие также ощущали тягу к этой грубой форме демократии, меритократии, основанной на личных качествах и достижениях. Эберхард Вендебург писал из России, что война учит его «видеть истинную цену людям», потому что он научился «судить о людях не по званию и положению, имени и регалиям, а только по характеру и поступкам». Тем, кто оставался дома и в отчаянии ожидал развязки, высокий боевой дух фронтовиков нередко давал надежду и смысл существования. Бернгард Беккеринг при отступлении в Германию в декабре 1944 года с удивлением отмечал, что гражданское население лихорадочно пыталось уловить хоть лучик надежды в товарищеских отношениях солдат, и Мартин Пеппель подтверждает это наблюдение. Впечатление, которое фронтовики производили на мирное население Германии, было настолько сильным и положительным, что на последних этапах войны вермахт даже пытался построить пропагандистскую кампанию, привлекая фронтовиков для
