закопченный, с воспаленными глазами, запекшимся, кровоточивым ртом. Увидав у дверей ушат с водой, он, вместо ковша, схватил его обеими руками и наклонил, чтобы напиться! Пил жадно, потому что все нутро его горело.
— Слушай, бесноватый, — начал старец, когда Мстислав поставил ушат на место, — вот здесь, перед тобой, вызванный мною Ястреб. Слушай, что я ему скажу: отрекаюсь от всех них, с головы до пяток, если будут с королем. Приказываю им оставить его двор.
Мстислав обратился к Доброгосту.
— А ты что на это?
— А я говорю деду, что мы уйти не можем и не пойдем, — ответил Доброгост несмело, — вы говорите: позорно тянуть руку короля; а по-нашему, позор оставить его, страха ради, что все его покинули. Наши старшие решили: не отступим, ни единый; а будет надо, сложим головы.
Старик метнулся из своего угла.
— Как ты смеешь, стервец ты!
— Убейте, воля ваша, — спокойно ответил Доброгост, — но, как сказал, так будет. Все мы на том стали, и я не могу оставить братьев. Останутся ли Шренявы и Дружины, я не знаю, но ястшембцы устоят все до последнего. Это наш долг.
Мстислав плюнул ему под ноги.
— Эх! Рабское отродье! Рабы, слуги шелудивые! Королевские холопы!
В миг Доброгост схватил его за горло и так сжал сильными руками, что Мстислав весь посинел. Хотел вырваться, но не мог. Так они боролись молча. Доброгост душил его насмерть.
Старик, ухом уловил грозившую беду, рыкнул страшным голосом:
— Сейчас пусти, или велю засечь тебя до смерти!
— Твоя воля, дед, делай со мной, что хочешь, — крикнул Доброгост, — а ты, пес, берегись!
Мстислав, освобожденный от мертвой хватки, зашатался и упал на лавку. Его помертвелые глаза были неподвижны, губы тряслись. Старый Одолай стучал дубинкой о пол.
— Знаешь ли, — закричал он, обращаясь к Доброгосту, — кто я такой?
— Дед наш, — ответил Доброгост, растирая затекшие руки.
— Убеленный сединами глава рода, — начал Одолай, — отец отцов ваших, всем вам давший жизнь! У каждого из вас могу ее отнять, потому что дал ее на честное житие, а не на срам!
Доброгост был еще сильно возбужден борьбой с Мстиславом.
— Конечно, — закричал он, — ты отец отцов наших! Отними жизнь, но не заставляй быть подлым! Подло, говоришь, служить такому господину; еще подлее отступиться, когда он погибает! Псы, и те не отступаются!
Мстислав, немного отдышавшись, харкал кровью и вполголоса бранился.
— Не отступайтесь, — ворчал он, — не отступайтесь! Чего лучше! Уйдете с ним и его псами прочь из нашей земли. Ни на одном погосте не примут вашей падали; разве сжалятся над нею волки! Идите с ним, идите!
Доброгост не отвечал, сделав вид, что ничего не слышит, и обратился к старцу.
— А кто нас посылал, когда мы отъезжали к королевскому двору? Да сами ж вы, отцы и деды. Гнали нас к нему, учили: будьте верны, любите, уважайте, несите службу. Как велели, так мы и служили. А теперь требуете, чтобы мы покинули его, когда он тонет, отказались нести службу, когда все против него?
Одолай ворчал:
— Яйца курицу не учат. Научились вы там, по-придворному… А как, по-вашему, чей голос выше, свой ли, кровный, или королевский?
— Сама же кровь запродала нас королю! — ответил Доброгост.
— Когда так, то гиньте и пропадайте вместе с ним! — зарычал Мстислав.
— Станем с ним и не погибнем! — воскликнул Доброгост, набираясь храбрости. — Горсточка нас, не больше; но, по нужде, король кликнет клич на Русь, на венгры: придут на помощь. И раздавит и изведет он всех своих врагов. Вы да попы еще не победили нас! — прибавил он, обращаясь к Мстиславу.
— Эй, ты! Пропащая ты голова! — крикнул в ответ Мстислав. — Раньше нежели успеют подойти венгры да Русь, ноги вашей здесь не будет!
— Ну, ну! — отозвался равнодушно Доброгост.
— Все земли и поветы, всяка жива душа с нами и против вас, — шумел буженинский пан.
— А с королем народ и гмина![19] — возразил Доброгост. — Против горсти земских людей да рыцарства довольно у нас холопского рубья!
Опять начиналась перебранка, грозившая перейти в рукопашный бой. Тогда старый Одолай стал неистово стучать дубинкой о пол.
— Молчать, озорник! — прикрикнул он на Доброгоста.
Доброгост опустил голову и закусил губы, а Одолай обратился к Мстиславу.
— Ну что ж, теперь ты слышал, бесноватый, что я не даю потачки своему отродью? — спросил он. — Видишь, как решил; а эти голоусы болтают по-иному. Я не виноват.
— А кто же, как не ты? — вскипел Мстислав. — Ты и твое отродье! Зачем дали себя опутать? Сами толкнули их в навоз, а теперь дивитесь, что гниют.
В яростном припадке Одолай, в первую минуту, уже поднял было посох, чтобы ударить им Мстислава… но рука бессильно опустилась. Ведь он гость! А тот, по-прежнему, с трудом дышал, растянувшись на скамье.
Все, притомившись, замолчали. Однако буженинский пан тревожно к чему-то приглядывался и прислушивался. Он поджидал тех, которым послал весточку, что будет в Якушовицах, и кого звал на помощь. Поп и его единоплеменники непременно хотели добиться, чтобы все болеславцы, поголовно, отошли от короля.
Не доверяя ни своему уменью, ни влиянию Одолая, Мстислав, встретясь с Леливой, Круком и Бжехвой, просил их к утру пожаловать в Якушовицы. Их-то он и поджидал.
Доброгосту было неприятно стоять так на вытяжку перед стариком, точно свечка перед Богом, и он резко прервал молчание:
— Если милость ваша все изволили сказать, что требовалось, то, может быть, дозволите уйти?
— Иди, да сверни шею! — крикнул Одолай. — Иди же. Между нами все кончено; даже на мои похороны не смейте показаться. Холопы палками прогонят вас от трупа.
Доброгост собрался в путь.
— Не терпится? — насмешливо и гневно обратился к нему Мстислав. — Стыд и срам! Подожди, если не трусишь; приедет еще кой-кто и скажет от имени всех земских людей, какая вам грозит судьба. Не помешает знать.
У старика даже дух заняло от гнева.
— А кого еще посмели вы зазвать ко мне? Вы, ко мне? Да по какому праву?
— Дело земское, — ответил Мстислав, — а вы разве не земец? Для своих земских дел у всех должны стоять ворота нараспашку. Так ли я говорю?
Ничего не ответив на слова Мстислава, Одолай пошел со своей дубинкой в угол и прилег. А Доброгост направился к дверям.
— Обожди! — закричал Мстислав. — Или боишься? Стой, коли говорю: старейшины приедут. Боишься?!
— Я?! — возмутился Доброгост.
— А не боишься, так обожди: уж едут, — прибавил Мстислав, — сейчас пожалуют.
Действительно, к усадьбе подъезжали Лелива и Крук. Когда Одолай услышал, что они уже в сенях, он зашевелился, обозленный, разговаривая сам с собой. На приветствия вошедших он едва процедил что-то сквозь зубы. А Мстислав, поднявшись со скамьи, указал на Доброгоста, стоявшего в углу.
— Вот вам один из болеславцев, — сказал он, — дед тщетно убеждал, напрасно проклинал; попробуйте-ка вы сказать ему всю правду.
Лелива глазами искал Доброгоста в темном углу избицы. Угадав его намерения, обвиненный сам смело выступил вперед к окну.
— Ну, что же вы мне скажете? — спросил он дерзко. — Ну же, что?
