коленях перед образом Богоматери, у которого горела неугасимая свеча, и до такой степени изнурил свои ноги стоянием на коленях, что наконец уже не мог почти держаться на них. Если кто приходил за каким- нибудь делом, Павел отсылал к жене и детям, отвечая, что он бросил все дела и занимается одним лишь делом спасения. Во время возмущения в 1607 году однажды донесли Павлу, что брат его Василий изрублен королевскими партизанами, напавшими на него где-то на постоялом дворе. Павел так глубоко почувствовал это несчастье, что на другой день нашли его лежавшим без жизни, лицом к земле перед алтарем домашнего костела.
Павел — важное и великое лицо в нашей шляхетской истории, но это уже не Григорий Шейный: может быть, в нем было больше ума, больше чувств, но и человеческих слабостей немало. Ему уже нравятся и служебное значение, и почести, хотя он употребляет их на добро, для него уже богатство составляет если не первую, то, по крайней мере, важную потребность. Последние дни жизни Павла, когда пробудилось в нем чувство и ослабела вера в человеческий разум, конечно, столь же прекрасны, как и кончина отца, потому что они представляют образец вдохновенного грешника, сознающего свои грехи и стремящегося от земли к небу.
Совсем другой дорогой пошел Василий, женатый на шляхтянке из фамилии Корбутов. По имени и богатству пан, но сердцем шляхтич, нарочно избегавший коротких связей с панами, Василий, вследствие гордости и беспокойного характера, всегда дружился с мятежниками и восставал против власти.
Такое поведение не обходилось Василию без тяжких и беспрестанных жертв. Правда, он снискал себе любовь панов-братий шляхты, но мы знаем, что подобная любовь обманчивее панских милостей: сегодня любят — носят на руках, а завтра, лишь пахнет противный ветер, поднимают на сабли; он умер в битве с партией Жолкевского.
Павел и Василий оставили только по одному сыну, оба сына пошли по отцовским следам. Нашего прадеда звали Григорием вторым. Вот он, на этой почерневшей картине, где теперь видно только мужественное лицо его с огромным чубом.
Хорунжич пододвинул свечу и указал Юлиану на следующий портрет, потому что они висели в генеалогическом порядке — в двух отделениях, означавших две линии Карлинских, начиная от великого Григория.
— Григорий второй, — продолжал Атаназий, — родился в 1576 году и смотрит на вас уже не так дико и сурово, как его предки. В нем еще отражаются первоначальные родословные черты, но высоко подбритая голова и возвышенный лоб придают им уже более благородное выражение и даже некоторую гордость, костюм на нем панский, рысья шуба, точно у Радзивилла, колпак — соболий, а его застежки не купишь за теперешние имения. Огромный рубин на поясе — это знаменитый камень, снятый с одного побежденного татарского хана. Наш дед, а твой, милый Юлиан, прадед — Тимофей Поликарп, взял за него в Париже миллион ливров.
Григорий второй, сознавая также, что он явился на свет не для того, чтобы наряжаться, жить в удовольствиях, заботиться только о себе и личных выгодах, делал много, был готов пожертвовать всем, но в этом героизме участвовала и человеческая слабость. Первое поприще Григория было под Любнями с Жолкевским, где в присутствии благородного вождя он начал свою карьеру так блистательно, что одним набегом приобрел себе славу на всю жизнь, потому что собственною рукою взял в плен одного из казацких предводителей. Григорий не пропустил и Лифляндского похода под предводительством Замойского. Начав этот поход под Кокенгаузеном и дойдя с отцом до Вейссенштейна, он везде сражался со славою, переходя из отряда в отряд, от вождя к вождю, смотря по тому, где было теплее. Не буду исчислять, что он делал до 1640 года, то есть до своей смерти, так как в подобном случае мне пришлось бы повторить все тогдашние войны, сеймы, поручения и знаменитые посольства, а скажу коротко, что Григорий второй, еще более возвысил значение своей фамилии, заняв важное кресло в Сенате, женившись на дочери знаменитого дома и счастливо умножив свое богатство.
Приобретая славу в битвах, Григорий и в последующее время не избегал их, но, как человек великого ума и чрезвычайно способный к посольствам и дипломатическим переговорам, более находился при особе короля. Он принадлежал к числу друзей и доверенных Владислава Сигизмунда, разделявших молодость, удовольствия и все судьбы его жизни. Это был государь, умевший располагать к себе сердца, потому что сам имел сердце, и если приходилось жертвовать за него здоровьем, имуществом и спокойствием, то ни один из окружавших его не отказывался от этого. Григорий два раза жертвовал своими имениями, а по вступлении Владислава на престол ни на минуту не разлучался с ним и, осыпаемый королевскими милостями, чрезвычайно увеличил отцовские имения. Григорий был человек с большими достоинствами и великими слабостями: любил пышность, не пропускал ни собраний, ни пиров, занимался мелочами и почти каждый год делал своим людям ливрею нового цвета. С другой стороны, необыкновенно щедрый к костелам, он редко в который из окрестных костелов не пожертвовал то образа, привезенного из Италии, то чаши, то посылал суммы на их постройку или давал пособия викарным ксендзам. Смерть неожиданно постигла Григория: собравшись ехать во Францию за королевичем Казимиром, он сделался болен, доктор королевы — француз, дал ему на ночь какое-то Electuarium, но поутру нашли его уже мертвым.
Иван Кокошка, двоюродный брат его, умер гораздо раньше. По смерти отца он дал нехристианский обет отмстить за смерть его и до тех пор не ночевать дома, пока не погубит всех злодеев, обагренных кровью Василия. Имена их записаны были у него на бумаге и затем, подобрав себе значительную партию шляхты, Иван начал преследовать их. И когда ему пришлось заехать по дороге домой и пробыть там два дня, то не желая нарушить своего обета, он приказал разбить на дворе палатку и проводил там ночи. Таким образом, они уже убили троих из партии Жолкевского, четвертого утопили в пруду, остальные всеми средствами искали примирения, как однажды Иван, поссорившись с пьяною ватагой радзивилловских служителей из-за помещения лошадей в одном сарае на Замойском тракте, в одного из них выстрелил из пистолета, но, дав промах, сам бесчестно убит был противником… После него остались: жена, дочь, вскоре вышедшая за Весселя в Лифляндию и семнадцатилетний сын Василий.
Григорий женат был на Забржезинской и оставил пять сыновей, а потому, хоть богатство его было огромное, однако после раздела на пять частей, Карлинские могли бы снизойти в разряд шляхты. Но воля Божия, очевидно, еще считавшая нашу фамилию нужной, не лишила ее сил, необходимых для действий. Из пяти сыновей Григория, по случайному стечению обстоятельств, только один был наследником всего имения после отца. Братья не хотели сейчас делиться… Старший из них, Игнатий, кастелян Мендзыржецкий, родившийся в первом году семнадцатого столетия, был уже сорока лет, когда умер отец. Затем он принял на себя всю тяжесть фамильных дел и распоряжений, выручая других братьев.
Третий брат — Сигизмунд, еще при жизни отца умер в походе на Россию под командой Стефана Хмелецкого. Он заразился болотной лихорадкой, несколько месяцев переносил ее, наконец слег в палатке и умер, сложив голову не на мягких подушках, а на жестком седле… и целуя нагрудник, на котором находились крест и чудотворный образок Божьей Матери…
Четвертый — Петраш, неизвестно, по своей или отцовской воле, посвятил себя духовному званию и был наречен Хелмским епископом… но о нем после… Пятый — Влодек, скромный и набожный, любимое детище матери. Григорий хотел видеть в нем другое направление и образовать к военному поприщу, но Влодек, упав в ноги отцу и обливая их слезами, получил позволение вступить в монастырь отцов Бернардинцев. Это был человек чрезвычайно набожный и смиренный.
Второй брат Игнатия, Андрей, коронный обозный, был, кажется, последним в нашем роде мужем, истинно достойным бессмертной памяти, хотя мы совершенно забыли о нем, так что следы великой его мысли и сердца едва остались в истлевших бумагах наших. Не только забытый, даже презираемый и непонятый при жизни, подобно людям, опережающим современность и указывающим потомству тяжелый путь к совершенству, Андрей начал свою карьеру блистательно, но решился лучше сойти с высокого положения, нежели отказаться от собственных убеждений. Доставшиеся мне по наследству и, может быть, первый раз в течение двухсот лет попавшие в руки людей записки Андрея позволяют мне сказать о нем подробнее, да он и в самом деле стоит этого… Взгляни, склони голову, вон он!..
С этими словами Атаназий дрожавшею от волнения рукою приблизил свечу и указал на темное полотно, среди которого едва можно было рассмотреть портрет с лицом, мрачным, суровым и, может быть, задумчивым, но поражавшим своими чертами, отмеченными печатью какого-то религиозного фанатизма.
— Не правда ли, — произнес старец, — что по этому лицу прямо виден человек, ни разу не
