даже и после теперешней жертвы он в ваших глазах представляется ниже вас, назовите его братом… Вот высшая награда, какую можете дать ему!
— Разве мы когда-нибудь смотрели на него иначе? — спросила Анна.
— Уж позвольте мне и ему судить об этом, — прошептала сирота, бросая взгляд на Юлиана, — и перестанем говорить об этом предмете…
Избегая благодарности и желая на время удалиться из Карлина, Алексей сел на коня и поехал в Жербы к матери… Он бывал там довольно часто, впрочем, занятия и поездки иногда по две недели не дозволяли ему посетить родного дома. Но когда у Дробицкого страдало сердце, когда среди длинной, печальной и уединенной жизни в Карлине его грызла тоска, тогда он по инстинкту летел к своей соломенной крыше и, несмотря на то, что мать всегда была к нему сурова и мало снисходительна, находил у нее и у братьев сочувствие, которое заменялось в Карлине вежливостью — холодною и заботливою, но не братскою, не материнскою.
Юлиан с каждым днем становился к нему холоднее, потому что страстная любовь к Поле делала его равнодушным ко всему другому. Алексей чувствовал необходимость подышать воздухом родной деревни, взглянуть на свою комнатку, занимаемую теперь Яном, немного выплакаться перед матерью, хотя он тщательно скрывал от нее свое сердечное страдание и тоску, или точнее — тайные их причины.
Когда Алексей показался на дворе, то не узнавший его и залаявший Курта первый встретил его, потом торопливо выбежал из конюшни Парфен, и затем Ян явился на крыльце, наконец и сама Дробицкая с чулком вышла навстречу любимого сына: она сильно тосковала по нему, просиживая целые дни у окна.
Надо было видеть, как пристально мать оглядела сына, стараясь прочитать по одежде, лицу и малейшим движениям, что происходило с ним и что привело его домой. Она не смела надеяться, что Алексей возвратился навсегда, но втайне молилась об этом… Алексей был одет лучше и наряднее прежнего, имел прекрасную лошадь, английское седло и сам походил на панича… Ян отчасти завидовал брату, но больше смеялся над ним. Дробицкая безмолвно обняла Алексея, дала ему поздороваться с Яном и подать руку улыбавшемуся Парфену, который сверкающими глазами выражал радость, что увидел своего панича.
— Ты что-то мне не нравишься, милый мой, — начала она, спустя минуту, — стал похож на панича… Одет как кукла, а на лице видно утомление… Ты состарился от этого кумовства с барами. Ну, каково тебе там? Говори — да только подробнее, длиннее, пространнее… ведь ты не был у нас две или три недели… Хорошо ли тебе?
— Хорошо, прекрасно, как видите, маменька: ни в чем нет недостатка…
— Ни в чем? — спросила Дробицкая, взяв сына за руку. — Ни в чем?..
Алексей потупил глаза и прибавил:
— Человеку всегда недостает чего-нибудь… для чего он стал бы жить, если бы наелся досыта?.. Ну, как идет у вас хозяйство? Как живет Ян, вы, маменька?
— У нас — захотел!.. Разумеется, хозяйство да разные хлопоты… Ян — золотой малый, трудится — и мне довольно этого… только нам скучно без тебя… оба глядим на тот замок, что украл тебя у нас, и часто, не говоря друг другу ни слова, поплачем…
— Они так добры ко мне!
— Почему же и не быть им добрыми? Они ко всем добры! Верю и уважаю их. Но не обманывайся, Алексей, эта доброта — насущный хлеб, которым они обделяют всех слуг своих, а ведь и ты принадлежишь к числу их… Когда-нибудь они прямо дадут тебе почувствовать, что в их глазах ты не больше, как слуга… только дай Бог, чтобы не скоро и не горько! Еще никто не побратался с ними… Даже те, кто после долгих вздохов достиг счастья породниться с ними. Они видят в этом великую жертву со своей стороны…
— По крайней мере до сих пор они не дали мне почувствовать этого…
— Значит — ты умен и еще не подал к тому повода! Поступай, как знаешь, но чем скорее, милый Алексей, ты возвратишься сюда, тем лучше!.. Помнишь, ты рассказывал мне об одном немце, что показывал львов и тигров… он бил их и повелевал ими, пока наконец послушные звери не разорвали неосторожного господина. До сих пор я всегда боялась твоих Карлинских, точно львов и тигров…
Алексей рассмеялся.
— Милая маменька, вы не знаете Юлиана, особенно Анны.
Дробицкая взглянула сыну в глаза, пожала плечами и воскликнула:
— Знаю святую, благородную, добрую панну Анну, ведь она бывает здесь в Жербах, довольно взглянуть на нее, чтобы полюбить… Но… она такая знатная панна!
— Маменька, это старинное предубеждение.
— Шляхетская недоверчивость… может быть, но человек всегда остается человеком: у всякого есть свои слабости… Если бы панна Анна была дочерью бедного шляхтича, то я стала бы перед нею на колени, а теперь… только боюсь ее…
— Потому что не знаете ее, милая маменька!..
— Не знаю? Взгляни-ка на мои седые волосы! Ты, что ли, знаешь лучше? Ох, дитя, дитя!
Этим кончился разговор матери с Алексеем. На дворе показался пан Мамерт Буткевич, за ним пан Пристиан, потом вдова Буткевич с Магдусей…
— А вот они разве лучше? — тихо спросил Алексей.
— Если уж говорить правду, — отвечала Дробицкая, — так гораздо лучше жить с ними, потому что их прямо видишь, как в зеркало, не надо много думать о том, что у каждого из них за пазухой…
— Мое вам всенижайшее почтение! — воскликнул богач Мамерт. — А, и пан Алексей здесь! Дорогой гость… Как же счастливо я попал.
— Мое почтение, ха, ха! — отозвался пан Пристиан, вошедший по следам Мамерта. — Ну, как вы там поживаете?
Несчастный щеголь не знал, что влюбленная и уже слишком надоедавшая ему вдовушка шла вслед за ним, и немного смешался, когда увидел ее на крыльце. Разряженная в пух пани Буткевич пришла с неразлучной Магдусей и, вместо палки, по случаю необыкновенной дородности своей, опиралась на зонтик.
— Как жарко! — проговорила она сквозь зубы. — Магдуся, стой около меня!.. Здравствуйте, пане Пристиан!
Пержховский раскланялся с холодной вежливостью, выражавшей сильное неудовольствие.
Надо было попросить гостей в комнату, потому что они не могли поместиться на крыльце. Дробицкая, пожимая плечами, повела с собою вдовушку. Мамерт, никому не позволявший опередить себя, вошел вслед за дамами. Пристиан пробежал перед носом Алексея… Приход этих гостей был предвестником визита всех прочих соседей, и в самом деле, они немедленно начали приходить и, меняясь до самой ночи, занимали гостя, не давая ему ни одной свободной минуты поговорить с матерью. Не зная почему, но после общества в Карлинском замке Алексей почти с удовольствием слушал смешные разговоры, наивные вопросы и ответы жербенских помещиков и наслаждался простотой, позволявшей читать в них, как в открытой книге. Алексей видел в них смешное, но сквозь это смешное в них пробивалось сердце, тогда как в высшем обществе под вежливостью и наружной искренностью ничего нельзя было заметить, а тем более заглянуть в глубину сердца.
Около полуночи Алексей отправился в Карлин. Ян проводил его до крестов…
— Ну, что же случилось у вас, милые дети? — спрашивал президент выбежавших навстречу ему Юлиана и Анну. — Говорите скорее, зачем вы звали меня, какое неожиданное счастье посетило вас? Уж не выиграли ли вы миллион в лотерею?
— О, больше! — воскликнула Анна.
— Больше миллиона? В какой же лотерее? — вскричал президент.
— Вы не поняли, милый дядюшка… мы приобрели больше миллиона… только выслушайте!..
— Слушаю, — отвечал президент, садясь на стул, — но решительно не могу представить, что бы это значило…
— Алексей, благородный Алексей, возвратил нам погибшего Эмилия!
Президент начал слушать со вниманием, но выражая более любопытства, нежели радости.
