татары просили его назад, давая на обмен сто литовских пленников, но соглашения почему-то не состоялись… Молодой Кара-Хан Гирей, заключенный в Ковно, долго томился в неволе. Наконец литовские татары, узнав об этом, сжалились над участью молодого пленника и выпросили ему у короля свободу. Может быть, Кара-Хан непременно возвратился бы в Крым, если бы не влюбился в дочь какого-то Азулевича, татарина из Ваки,[3] и, женившись на ней, не поселился навсегда в Литве. В скором времени король Сигизмунд подарил Кара-Хану значительные пространства земель в Белоруссии, обязав его за это исполнять службу против всех врагов отечества, исключая своих единоверцев. Сын его принял христианскую веру и посредством женитьбы, снискавшей ему милость при дворе, соединился со шляхтой. Таким образом Гиреевичи сделались литовцами, но что сталось с ними впоследствии, как они переселились в Волынь, об этом ничего неизвестно. Мы видим их уже богатыми, с короною на гербе, владельцами нескольких тысяч душ и более или менее допущенными в высшее общество.
Граф Юрий Кара-Хан Гиреевич был женат ни больше, ни меньше, как на графине Виллерс, происходившей из тех именно графов, которых так много уродилось у нас в последние годы царствования Станислава-Августа. Французы, итальянцы и немцы прекрасно пользовались в то время нашей легковерностью. Сперва, занимаясь торговыми оборотами и мелкой промышленностью, они составили себе огромное состояние, потом получили разные привилегии, наконец добыли себе индигенаты, подтверждавшие их древние будто бы иностранные титулы, и таким образом не один уличный продавец ваксы в царствование королей из Саксонского дома являлся на Гродзенский сейм уже паном, графом и секретно собирал остатки невыплаченных долгов от своих должников. Это были странные семена молодой аристократии, происходившие или из фруктовых лавок, или от экономов и управителей, умевших пользоваться беспорядочной жизнью обедневших вельмож и разграбивших наследие некогда знаменитых гетманов. Толпы выскочек подобного рода, в самое короткое время нажив состояние и в этом занятии довольно освоившись с панами, не перешли в шляхту, так как она косилась бы на них, но с помощью титулов прямо стали в ряды аристократии. Сперва их осмеивали и презирали, но чего не сделают деньги? Во втором поколении на них стали смотреть уже довольно равнодушно, а в третьем не было даже и помину о прежнем!
Дом Гиреевичей, как и происхождение их, был очень оригинален или, говоря по-старинному, походил на святилище Муз и Аполлона. Сам граф Юрий, человек ограниченного ума, но в высшей степени тщеславный, был страстный любитель музыки, с восторгом играл на скрипке… и содержал квартет, кроме того, гордился своей библиотекой, физическим кабинетом и множеством редкостей, и каждый гость непременно должен был осматривать и хвалить их. Никто не мог избежать ревизии всех Ситковских драгоценностей, а хозяин, всегда показывая их сам, обыкновенно говорил о цене, за какую приобрел их. Не умею объяснить, каким образом, однако эта благородная любовь к искусствам и наукам мирилась с величайшей расчетливостью, господствовавшей в доме Гиреевичей. Пани графиня, игравшая только на стеклянной гармонике, привезенной из Вены и купленной, по словам графа, за сто дукатов, во всем сочувствовала мужу и от всего сердца помогала ему. Всегда вместе показывали они гостям чудеса природы и искусства, находившиеся в Ситкове, самым первым из чудес была единственная дочь хозяина, избалованная и изнеженная по-царски девушка, родители в ней души не чаяли, каждое дыхание ее наполняло их благоговением и восторгом. Панна Зенобия была девочка лет пятнадцати, нежная, слабого сложения, со светлыми волосами, голубыми глазками, недурная собой, но и не красавица… впрочем, довольно стройная и тонкая. Она знала, что будет иметь огромное приданое и что многие будут добиваться ее руки. Ей в глаза превозносили ее красоту, а способность ее к игре на фортепиано считали столь необыкновенной, что даже не знали, как и хвалить. Весь дом жил прекрасной Зени, своей повелительницей и царицей, отец перед ней благоговел, мать падала на колени, все угождали ее фантазиям, а прихотей и капризов было у Зени очень немало.
Жизнь в Ситкове шла не слишком весело, потому что редко приезжали туда гости. Каждый боялся музыкальной пытки, гармоники пани графини, скрипок графа, скромно сравнивавшего себя только с Липинским, фортепиано Зени, квартета, осмотра и описания всех редкостей и не решался расточать бесчисленных похвал, как необходимую дань за визит свой. К тому же здесь принимали гостей с величайшим радушием, задерживали и не отпускали их до тех пор, пока не были осмотрены все редкости.
Вот в какой дом президент вез Юлиана. Всегда живя в хороших отношениях с Гиреевичем, особенно с его женой, потому что пятнадцать лет назад он вздыхал по ней, президент питал надежду избавиться от обзора, по крайней мере, половины тамошних редкостей. Ситковские палаты стояли на холме и видны были очень далеко, их окружали английский сад и красивые пристройки. На фронтовой стороне дворца помещался герб хозяина с бесчисленными украшениями. Начиная с большой дороги до самого дома, по обеим сторонам стояли старинные статуи, а на дворе и внутри дворца находилось бесчисленное множество разных редкостей. Самая обыкновенная вещь по какому-то праву становилась здесь редкостью и должна была непременно обращать на себя внимание зрителя.
Гости вошли в гостиную и никого не нашли там. Принявший их слуга проворно стер кое-где пыль и полетел доложить пану, занятому счетами, и пани, читавшей дочери какую-то книгу. Зени была немного слаба зрением и мать сама читала дочери, чтобы развлекать ее, потому что Зени не могла заниматься никакой работой. Пока собирались хозяева, президент и Юлиан имели время осмотреть гостиную. На первом месте стояло фортепиано Плейеля в зеленом чехле, далее гармоника графини и, наконец, палисандровый футляр со Страдивариусом самого хозяина. Вся мебель покрыта была чехлами. На стенах висело множество картин, но они ничем не отличались, и разве один хозяин мог понять и объяснить их достоинство. На этажерках и полках стояло множество древних безделушек, раковин, полуразбитых сосудов, мнимых этрусских ваз, венецианских кувшинов, окаменелостей и т. п.
В скором времени вбежал сам Гиреевич. Это был мужчина почти средних лет, довольно красивый, с обыкновенными чертами лица, начинавший немного толстеть, с улыбающимся лицом, всегда нарядный и во фраке, с огромной булавкой на шарфе и такими же перстнями на каждом пальце. Увы, каждый из этих перстней имел свою необыкновенно занимательную историю. Взглянув на Гиреевича, тотчас можно было угадать в нем человека, у которого все только напоказ, в душу его мог проникнуть разве один Бог, потому что только он может бросить взор в бездны ничтожества. Издали граф походил на фокусника итальянца или владельца кабинета восковых фигур, даже рукава его фрака были засучены, как будто он сейчас примется за фокусы.
Вбежав в гостиную, хозяин встретил гостей самой искренней улыбкой — так давно он никому ничего не показывал! — крепко пожал и потряс руку президента, едва не съел Юлиана, так как молодой человек в первый раз был у него в доме.
— Как я рад дорогим гостям! — воскликнул он. — Эй, человек! Сейчас скажи барыне и Зени!.. Как я рад, как я рад!
И Гиреевич уже следил за блуждающими по гостиной взорами гостей, чтобы найти повод начать обозрение своих редкостей.
Осторожный президент глядел только в пол, опасаясь, впрочем, чтобы и на нем не нашлось чего- нибудь стоящего похвалы. Но Юлиан взглянул на одну полку, и этого было довольно, чтобы хозяин, потерев руки, тотчас объяснил себе взгляд его возбужденным любопытством.
— Позвольте, — начал Гиреевич, — вы смотрите на те сосуды… они составляют, может быть, единственный в наших краях опыт искусства, перенятого венецианцами от греков… Это так называемые Vasi a ritorti… необыкновенно дорогие… Я имею слабость влюбляться во все редкости и уже огромные суммы истратил на их покупку.
— Благородное стремление! — насмешливо заметил президент.
— Но у нас, — подтвердил Гиреевич, — почти никто не ценит подобной страсти, и все обращают ее в смех!.. Принужденный жить в деревне, я окружил себя маленьким музеем… Vasi a ritorti di latticinio! — воскликнул хозяин, не давая времени прервать себя. — Очень редки и дороги, немногие кабинеты имеют подобные сосуды… особенно такие, как этот с фигуркой на крышке. Что за работа! Или этот сосуд из разряда vasi fioriti mille fiori… A вот эта фляжка, неправда ли, великолепная? Даже за границей она большая редкость… У меня хотели купить ее для музеума Дюссомерара, но я не поддался и поддержал честь родины!
