необыкновенные достоинства и особенно, как говорил он, редкий такт и прекрасный тон высшего общества. Молодые люди постоянно сближались друг с другом. Анна сделалась печальна, изменилась, а мать, со страхом следя за развитием этой болезни сердца, бросала проницательные взоры на президента, так как собственно от него зависели будущность и счастье ее дочери.
'Что бы ни случилось, — говорила она самой себе, — хоть бы даже пришлось поссориться с президентом, но если Анна любит, я непременно женю их!'
Между тем, в Шуре дни проходили ровно, тихо, однообразно. Только пан Атаназий тосковал теперь о Юстине и часто ходил к нему в Горы, чтобы послушать своего поэта, потому что он привык к звукам его голоса, как к шуму деревьев в саду своем… Из Карлина он редко получал известия, но возвратившийся оттуда ксендз Мирейко сразу принес множество новостей.
— Во-первых, — говорил он, — пан Дробицкий крепко занемог там, и президент, вследствие каких-то недоразумений, отправил его домой. Борновский сообщил мне по секрету, что во время болезни пан Дробицкий говорил в бреду разные диковинки и, между прочим, высказал, что влюблен в панну Анну.
Старик с удивлением взглянул на ксендза и воскликнул жалобным голосом:
— Бедный юноша! Бедный!.. Вздумал глядеть на солнце, не думая, что может ослепнуть!!
— Обыкновенно — молодое дело, — продолжал ксендз Мирейко. — Во-вторых, пан Юлиан, по наставлению президента, старается получить руку этой миллионной татарки, панны Гиреевич!
Атаназий подвинулся к нему со стулом и воскликнул:
— Ах, президент, президент! Ну, он все основывает на деньгах… Всегда то же самое заблуждение, одна и та же ошибка, которая губила и губит нас!.. Юлиан также пропадет! Он не думает о будущем и обязанностях, а хочет жениться… да еще на ком?.. А Эмилий?
— Со дня выезда Дробицкого опять занемог, стал чрезвычайно печален, просится к своему другу, но ему не позволяют даже прокатиться в Жербы.
— Хоть бы это утешение дали бедняжке. Но Анна? Скажи что-нибудь об Анне!
— И тут новость. Там приехал из-за границы какой-то молодой человек и, как слышно, увивается около нее… Президент протежирует ему…
Атаназий так вспыхнул, что даже соскочил со стула.
— Что вы говорите?.. Без меня? Без моего совета? Кто ж это такой? Кто смеет ухаживать за Анной? А она что? Говорите скорее… Кто этот молодой человек и каков собой?
— Родственник пана Петра Замшанского, заграничный щеголь!
— Этого быть не может! Замшанский! — воскликнул Атаназий. — Президент не позволит этого… Но что Анна?..
— Именно говорят, что панна смотрит на него так, как до сих пор ни на кого не смотрела, и очень…
Карлинский сжал руки.
— Анна! Анна! Святое ангельское существо!.. Ее отдадут какому-нибудь животному, которое осквернит ее своей страстью… И она жертва! Никто не открыл ей глаз… Ее жизнь имела другую цель… Одна Анна могла подняться выше других, могла возвыситься даже до самоотвержения, даже до святости умолить Бога за грехи прадедов… Да нет, неправда это… Сплетни слуг… Этого быть не может!
И Атаназий встал со стула, начал ходить по комнате и через несколько минут послал за президентом, приказав сказать ему, чтобы он как можно скорее приехал в Шуру. Президента искали дома, потом в Карлине, и только на другой день он явился, частью уже догадываясь, зачем требуют его.
Трудно найти на свете двух людей, так мало похожих друг на друга, как эти родные братья. Их понятия и взгляды на вещи были совершенно противоположные. Президент называл Атаназия аристократом во Христе, Атаназий президента — старой ветряной мельницей.
Они видались редко, обращались холодно и исподтишка острили друг над другом.
Атаназий, привыкнув идти к цели всегда кратчайшей дорогой, взял брата под руку, вывел его в сад и спросил:
— Что я слышу? Что там у вас делается? Ужели в ваших глазах я уж не имею вовсе значения? Следовало бы хоть для одной церемонии приглашать меня на домашние совещания…
— Милый брат! — отвечал президент. — По нашему мнению, ты до такой степени занят делом спасения души своей, что наши земные заботы вовсе не интересуют тебя.
— Да, я молюсь и тружусь за вас, — сказал Атаназий, — но все-таки благоволите объяснить мне, какие составляются у вас проекты… Уж посторонние люди доносят о них…
— Кажется, у нас нет никаких проектов… исключая женитьбы Юлиана.
— Женитьбы Юлиана! Вы уж думаете женить его… Но что он сделал? К чему вы предназначили его? Какую цель указали ему? Ведь Карлинский не должен жить даром… А вы считали достаточным только воспитать его, изнежить, испортить и научить наслаждаться жизнью, не думая ни о чем…
— Юлиан и в настоящем своем положении может быть полезен обществу. Зачем ему порываться к недоступным вещам? Он слабый ребенок… Я люблю тебя, милый брат, однако, не могу согласиться с тобой во всем. Я обязан смотреть на вещи так, как они есть, и не примешиваю к ним твоего духовного элемента.
— Это худо!
— Но зато я рассчитываю верно…
— Расчеты обманывают, если в них не заключается духовных целей…
— Иначе жить я не умею и делаю, что могу. Юлиан имеет мало, поэтому я и женю его на миллионерше Гиреевич…
— Имеет мало? Так пусть сделает много! Пусть трудится! Бедность не порок… Притом, не каждый человек умеет обойтись с богатством и употребить его должным образом… Прежде всего, сделай из Юлиана человека и не заботься о деньгах… деньги даст Бог, который видит, кому они необходимы…
Президент рассмеялся.
— Милый брат! Нам невозможно согласиться друг с другом. Унизься до меня, сойди немножко на землю…
— Лучше сам поднимись вверх, это будет для тебя полезнее, пане брат! Но что Анна? Кто там домогается руки Анны?
— Один из замечательнейших молодых людей, каких только мне случалось встречать в жизни… Альберт Замшанский…
— Ох, боюсь, что ты так хвалишь его…
— Сегодня он будет здесь, вот ты и узнаешь его сам… они приедут после обеда.
— Очень рад буду ему и наперед говорю, что для Анны я потребую от него слишком многого…
— И я не удовольствуюсь малым… Этот молодой человек…
— Хорошо, хорошо, мы увидим его.
После обеда, действительно, приехали Петр Замшанский с племянником. Хозяин проворно вышел к ним навстречу и устремил на искателя руки Анны такой испытующий, такой немилосердно проницательный взор, что несмотря на свою самоуверенность Альберт смешался от этого ясновидящего взора…
— И это вы называете совершенством! Это муж для Анны! — говорил президенту Атаназий, до глубины проникнув Альберта. — Это кукла, превосходно обученный попугай, но в нем нет ни души, ни сердца… в нем язык заменяет все достоинства…
Президент молчал. Охолодев от первого впечатления, Альберт по-своему старался понравиться старцу, ловко приноравливаясь к известным ему понятиям Атаназия. Но здесь ему не так легко было действовать. Атаназий всю жизнь свою провел в работе над мыслями. Очаровать его парадоксами, отуманить гипотезами, ослепить, остроумием было невозможно. Он схватывал каждую идею, высказанную Альбертом, заставлял анализировать ее, объяснять, задавал свои вопросы и не позволял отделываться легкими ответами. Всегда смелый и богатый запасом Альберт почувствовал слабость, изменил план стратегии и перешел к ласкательству, поддакиванию и выражению восторга от высоких мыслей старика… Доведя Альберта до такого положения, Атаназий замолчал и больше не испытывал его, как будто добрался до грунта: он вполне понял молодого человека, первый взгляд не обманул его.
— Послушай, пане брат! — сказал он президенту, уже собиравшемуся ехать. — Это попугай с красивыми перьями! Болтает он хорошо, но я предпочел бы ему простого человека — с душой и сердцем, а у
