последних Лузинских. И вы скажите своему приятелю, чтобы он о них не разведывал, если не хочет нажить беды.
Валек не мог удовлетвориться подобным ответом.
— Извините, что вас беспокою, — сказал он, — но и моему приятелю Лузинскому не слишком-то везло; он не испугался бы убогого родства, потому что одинок, сирота, никогда не знал родителей.
— И вы говорите, что он из наших мест? — спросил старик задумчиво.
— Так он мне сказывал, но почти ничего не знает о своем происхождении.
— В прежнее время здесь было много Лузинских, — сказал старик. — Но одни повымерли, другие разбрелись, потому что никому из них не везло; остались только мы, да и то ненадолго, кладбище недалеко, и скоро мы туда последуем.
— Был у вас брат? — спросил Валек.
— Было два, — отвечал старик быстро и неохотно.
— Что же с ними сталось?
— Что с ними сталось? — повторил старик с явным неудовольствием. — Разве вы судья, чтоб выспрашивать меня, как на следствии? А какое вам дело до того, что с ними сталось?
— Не сердитесь, дедушка; видите ли, если б молодой человек оказался вашим родственником, он помог бы вам.
— А разве же я требую или прошу чьей-нибудь помощи, кроме Божьей? — воскликнул старик с живостью. — Хотя я хожу в лохмотьях и выглядываю нищим, однако никогда еще не протягивал руки и, пока жив, не запятнаю ее подаянием. Издохнуть — так издохну, если бы допустил Господь, даже с голоду. Что ж такое? Разве и цари не просили милостыни, и паны не умирали без хлеба? Один только Бог знает, что кому предназначено.
— Но что же вам стоило бы потешить беднягу? — сказал смиренно Валек.
— Чем потешить? Что есть у него нищие родственники? Когда бы он даже и отца отыскал, то не слишком обрадовался бы, если отец этот будет Лузинским… Так уже суждено, чтоб каждый Лузинский был несчастливцем, или…
Старик вдруг остановился.
— Ступайте с Богом, ступайте! — продолжал он по некотором молчании.
Во все время разговора на Валека пристально смотрела бледная девочка из-за перегородки.
Старик, видимо, досадовал и хотел отделаться от непрошенного гостя, но Валек не уходил. На счастье его или на беду пошел проливной дождь, засверкала молния, и страшные удары грома перекатывались над ветхим домиком.
— О не выгоняйте меня в такой ливень! — сказал Валек. — Я присяду на лавке и не буду вам мешать.
Старик пожал плечами и горько улыбнулся.
— Как не будете мешать? — воскликнул он. — Довольно того, что вы здесь сидите, чтоб я уже был сам не свой от присутствия чужого человека. Делать нечего, пождите, если пришли уж на беду; только оставьте меня в покое на счет этих Лузинских, потому, что я сам рад бы позабыть, что называюсь этим именем. Валек замолчал, но через минуту отозвался робко:
— Отец моего приятеля звался Марком.
— Что ж из этого? — с живостью отвечал старик. — Разве один Марк шляется по аду? Разве же я знаю, что сталось с Марком? Разве мне это известно?
— Но у вас в семействе был Марк? Старик оборотился с грозным видом.
— Да вы из суда, что ли? — воскликнул он. — В таком случае скажите без всяких уверток. Знаете, что были Марк, ну и что ж вам еще надо?
— Я не из суда, но мне известно, что один из ваших носил это имя, и я сказал, что знаю.
— А я вам говорю, что ничего не знаю, — отвечал гневно старик, — ничего, решительно ничего.
И он уселся на лавке и замолчал.
В это время девочка вышла из-за перегородки.
— Дедушка, — сказала она, — я разведу огонь и согрею для бабушки немного молока, которое выменяла за ягоды…
— Погоди, пока этот уйдет, а с ним пройдет и буря. Во время грозы не следует топить печку: дым притянет небесный огонь, а завтра не будет где и голову приклонить. Подожди!
Между тем дождь лил, как из ведра; совершенно стемнело, и только порою полосы бледного, розового или синего света мелькали в окнах, и поминутно раздавались громовые удары.
Старику очень хотелось сбыть гостя, и он посматривал в окно; оба молчали. Валек не хотел уже расспрашивать и ожидал окончания бури, чтоб возвратиться домой.
Вдруг из-за перегородки кликнули старика, и он, ворча, пошел к больной, которая, вероятно, слышала весь разговор.
К Валеку явственно доносилась тихая беседа.
— Что с тобою, мой старик? Кто там? Чего он хочет? Зачем ты сердишься? Зачем делать неприятности постороннему?
— Как же быть иначе? — прервал старик. — Разве же я знаю, кто он и зачем пришел выпытывать меня? Сколько раз я молчал и никогда не жалел об этом; а когда порою пробалтывался, приходилось раскаиваться. Несет околесную.
— Не горячись, с людьми и с судьбою надо быть терпеливым. Чем же тут гнев поможет?
— Иначе он никогда не уйдет.
— А о чем же он расспрашивает?
— Кто же его знает! Допытывается о Лузинских, сколько их было, что с ними сталось? Об умерших знает только Бог; а о тех, что остались в живых, и Он, кажется, позабыл.
Во время этого тихого разговора за перегородкой девочка, вероятно, боясь темноты, попыталась зажечь какой-то огарок и оставила его на печке. При этом слабом свете убогое жилище показалось еще более мрачным. Валек охотно ушел бы домой, но, хотя гроза и уменьшилась, однако дождь не переставал, а, напротив, как бы еще усилился.
Старик вышел мрачный и почти сердитый, а девочка мигом скрылась за перегородку.
Валек решился затронуть старика еще с другой стороны, с целью что-нибудь выведать.
— Не буду более скрываться перед вами, пан Лузинский, — сказал он. — Не для приятеля, но, собственно, для себя я пришел расспросить о семействе. Я сам Валентин Лузинский, сирота, не имею родителей; благодетель оставил меня, и вот, очутясь одиноким, я ищу хоть следа своего происхождения.
Старик внимательно посмотрел на него.
— А кто же тебя знает, — молвил он, — солгал ли ты прежде или лжешь теперь? Если ты действительно Лузинский, то скажу тебе одно: не ожидай в жизни ничего, кроме невзгод и несчастья, потому что никому из нас не везло.
— Мне также, — отвечал Валек.
— Отец твой звался Марком? — спросил старик, пристально всматриваясь в гостя.
— Да.
— А сколько тебе лет?
— Двадцать два года.
Старик молчал. Подумав немного, он, пожав плечами, спросил:
— А где ты родился?
— Здесь в городе.
— А твоя мать?
— Мать жила прежде в Турове, потом выехала оттуда, не знаю, добровольно ли, или ее выгнали. Отец пропал без вести. Когда я остался сиротою, меня взял на воспитание доктор, у которого я и жил как сын, но в конце концов он выгнал меня из дому.
— Без куска хлеба? — спросил старик.
— Нет, я имею средства.
— И тебе, имея средства, здоровые руки и голову на плечах, надобно еще доискиваться семейства,
