особенное участие, старался привлечь его к себе, побуждал к труду; Валек ходил, ничего не делал и строил свои воздушные замки.
Пани Поз, несправедливо приписывая эту задумчивость и это рассеяние какой-то обыкновенной интриге (как она выражалась) с девушкой из предместья (этого нельзя было выбить у нее из головы), также стосковалась и сделалась к нему равнодушнее. Но держала его еще, в надежде обратить на истинный путь.
Валек проводил дни, ходя с сигарой по комнате или блуждая за городом. Люди, не знавшие причины этой задумчивости, полагали, что он оканчивает своего 'Нерона'. Правду сказать, этой поэмы было написано лишь несколько глав, остальное имелось только в плане. Валек ожидал вдохновения, но вдохновение не приходило, потому что, вероятно, имело другие занятия.
Однажды Лузинскому, словно молния, блеснула мысль о Богуне, о товариществе, о дружбе, о соседстве парка, и он тотчас же побежал в город, нанял еврейскую повозку и, не сказавшись даже пани Поз, отправился в деревню старого товарища.
В Вольке по обыкновению было много гостей, а так как Лузинский приехал под вечер, то и застал всех за карточным столом. Честная компания попивала лимонад с ромом.
Хозяин бросился обнимать и целовать Валека, потом посадил на диване, сам принес ему лимонад, сигару и начал упрашивать, чтоб он отправил извозчика, дав обещание отвезти его домой, когда захочет.
Веселое общество по большей части состояло из школьных товарищей и нескольких ветеранов тунеядства, потворствующих молодежи. Взвесив все хорошенько, Валек поторговался немного и дал упросить себя.
Конечно, он ехал с той мыслью, чтоб остаться в Вольке, но поломаться все-таки не мешало.
— Хорошо, — сказал он, — прикажешь, я останусь, но с условием, что буду ходить по лесу, по зверинцу один, потому что чувствую желание писать.
— О, как люблю тебя! (любимая поговорка Богуня). Будешь делать, что вздумается, мы тебе не помешаем! Ты знаешь, что у меня в этом отношении полнейшая свобода.
Извозчик уехал с весьма лаконичной запиской к пани Поз.
Валек разлегся на широком диване, тянувшемся вдоль стен залы, в которой обыкновенно собиралось общество, но вскоре вышел вслед за другими, потому что, окончив игру, все отправились на двор пробовать лошадей. Лузинский хотел уже идти в зверинец для обозрения местности, которая теперь чрезвычайно его занимала, как вдруг приехали новые гости. Граф Люис привез барона Гельмгольда и дю Валя. Радушный Богунь, увидев первый раз в своем доме галичанина, о котором так много слышал, тотчас же побежал распорядиться насчет чая и ужина, и Валеку шепнул на ухо, что, кажется, барон сватается за одну из графинь.
Естественно, это возбудило любопытство Лузинского, и он остался. Приезжим после туровской скуки показалось здесь очень весело; расфранченный горбун был в отличном расположении духа; сыпались остроты, раздавался смех, а Гельмгольд все наблюдал и рассматривал.
Лузинскому казалось в особенности счастливым, что он попал сюда именно в этот день, ибо он мог из своего угла делать наблюдения над людьми, с которыми по всей вероятности ему суждено было иметь дело.
Барон был, может быть, соперником, брат, наверное, врагом, а дю-Валь стражем графинь.
В первую минуту Валек остыл несколько и начал обдумывать: огромный, плечистый француз, дерзкий и ловкий братец, наконец, смотревшийся вполне аристократически, и барон казались ему весьма невыгодными соперниками. Он чувствовал себя не в силах померяться с ними. Проведя молодость в тиши, в одиночестве, в саркастическом настроении относительно света, в котором предстояла ему борьба, он боялся, что знал его очень мало.
Но по долгом размышлении он решил, что вопрос следовало поставить таким образом, чтоб избегнуть кулачной, кровопролитной борьбы, а другой он не опасался. Впрочем, барон был ему страшным соперником только относительно наружности и светского лоска, а остальные казались опаснее, в особенности дю Валь.
Начали стрелять в цель из пистолетов, что служило обычной забавой у Богуня. Валек, не без неприятного впечатления, заметил, что все эти господа весьма ловко попадали в туза. Ловче всех стрелял Люис, который отличался вообще в телесных упражнениях, как бы для того, чтоб заставить позабыть свой недостаток. Он бил пулей на лесу ласточек.
Лузинский ощущал дрожь, но тотчас же подумал: 'А зачем же нам с ним стреляться? Нет причин… Не убьет же он со злости меня где-нибудь на дороге, ибо в таком случае совершил бы уголовщину'.
Но все-таки эти господа значительно охладили его пыл.
Прием в Божьей Вольке был обыкновенный, чай продолжался до сумерек. Люис хотел ехать, но его не пустили без ужина, которым Богунь отличался в особенности. Повар был у него превосходный, всевозможных запасов изобилие, вино из Варшавы. Неудивительно, что при этих условиях ужин окончился лишь в первом часу ночи бургундским, и гости разъехались уже под утро. Валек ушел гораздо раньше, под предлогом работы над поэмой, но, в сущности, для того чтоб раньше встать и обозреть зверинец.
В доме Богуня спали еще все, когда Лузинский отправился в сад, перешел в лес и затем вступил в огромный олений загон, устремляясь на его оконечность.
Утро было прелестное. Лес дышал свежестью. Валек на каждом шагу спугивал серн, диких коз и зайцев. Игра света и солнца, бриллиантовые капли росы, пение птичек, все волшебство дивного летнего утра среди природы, убранной словно кокетливо, могли бы привести в восторг самого равнодушного человека, но Валек ничего не видел и только ускорял шаги свои.
Так называемый зверинец был чистым сумасшествием Богуня, ибо он огородил заборами такое пространство леса и пойменных лугов, на котором легко было устроить хороший фольварк. Говоря по истине, вся Божия Волька не стоила этого парка. Проблуждав довольно долго, Лузинский выбрался к концу леса и увидел желанный забор. Здесь, отделяясь только небольшой дорожкой от зверинца, лежала старая, запущенная плотина, обсаженная огромными ольхами, и тянулась к Туровскому парку. Можно было видеть его ограду, ров и на углу старинную каменную беседку, несколько подновленную, у окна которой когда-то прежде Богунь показывал ему графинь.
'Будь что будет, — подумал Валек, — так уж, видно, предназначено, и я должен пойти и присмотреться ближе'.
Но зверинец был обнесен высокой оградой, и хотя калитка и вела в поле, однако была заперта и приперта колом. Не оставалось другого средства, как перелезть через забор. Не будучи силен в этого рода гимнастических упражнениях, Валек порядочно помял себя, пока достиг цели, а вдобавок еще и свихнул слегка ногу, перепрыгивая на другую сторону, так что пошел потом не особенно твердыми шагами через плотину к беседке.
Окна ее до этого были заперты, но на половине дороги Валек с чрезвычайным удивлением увидел, что одно из них отворилось, и в нем показалась женская фигура.
Сердце у Лузинского забилось сильнее. Неужели это она! О, это было бы что-то роковое!.. Судьба!..
И видно, что это было так, потому что действительно у окна стояла графиня Иза, любившая ранние прогулки, во время которых не встречала ни мачехи, ни дю Валя, ни Манетты и никого из их штата. Она вышла с книгой на свежий воздух и, прежде чем принялась за чтение, начала обозревать горизонт, окутанный еще тенью ночной и постепенно выходящий из нее явственнее. Вдруг она заметила на пустой плотине мужскую фигуру, подвигавшуюся к саду, и странная мысль мелькнула у нее в голове: 'О если б это был он! Но не может быть! Это лесничий или садовник!'
Однако Иза осталась у окна, желая разъяснить явление, необыкновенное в такую пору.
Валек, узнав ее из-за деревьев, спешил, хотя у него и кружилась голова от такой благосклонности судьбы.
Когда он вышел в поле, Иза узнала его в свою очередь и невольно вскрикнула от удивления. Она даже не могла устоять на ногах, присела и схватилась рукой за сердце, произнося шепотом: 'Судьба!..'
Смущение продолжалось с минуту, и вот графиня с живостью поднялась со скамейки, и когда Валек, стоявший тут же, у беседки, поклонился ей, она, приложив палец к устам, подала ему знак, чтоб он вошел в
