который собирался выйти подышать чистым воздухом, так заинтересовался рассказом Ермолы, что остался до конца истории.
— Это что-то любопытное! — сказал ротмистр. — Чудовищная натура бросает ребенка под деревом, и Бог посылает сиротке отца, какого кровь дать была не в состоянии. Только боюсь, старина, не поздно ли пришло тебе это благословение! От роду не слыхал я, чтобы в твоем возрасте начинали учиться какому ремеслу и делали такие предположения о будущем. Который тебе год?
Очень хорошо зная, что ему шестьдесят слишком, Ермола, однако же, боялся объявить это ротмистру, имея целью казаться гораздо моложе.
— Разве мы считаем свои годы? — ответил он. — У нас коли седой, то и старик, а лучше всего этот счет известен Господу Богу-
— Ба, ба! Господу Богу! Знают и люди. Я сам скажу, сколько тебе лет, — молвил ротмистр, рассчитывая по пальцам. — Ты поступил во двор по шестому или седьмому году. Меня тогда еще здесь не было. Но вот уже 40 лет, как я здесь поселился, а покойник тогда уже говорил, что ты служил ему лет около семнадцати. Рассчитай же теперь, старичина, и будет тебе лет шестьдесят с хвостиком.
— Может быть, но если человек при здоровьи, в силах…
— О, это большое счастье, — отвечал ротмистр, — не то, что я, калека, забытый Богом, надоедавший людям, которого даже земля не принимает, хотя ей принадлежу издавна…
— Напрасно вы так думаете, вельможный пан.
— Но, но, рассказывай свое…
— Видите ли, надо воспитывать мальчика, трудиться для него и для себя, а в поле я уже не много заработаю; хотелось бы найти другое средство, научиться какому-нибудь ремеслу.
— Кажется, ты немного рехнулся, — сказал рассмеявшись Дружино. — Сколько же нужно времени на одно ученье! А потом откажутся и глаза и руки…
— Не могу же идти просить милостыни.
— Не захочешь?
— И для себя и для ребенка… Стыдно как-то шляться с сумою… Нет, нет…
— Но как же ты умудришься выучиться ремеслу под старость?
— Мне кажется, старику легче, нежели молодому. Человек работает внимательнее, зная собственную пользу, ничто его не отрывает, любит сидеть на месте, а руки сами работают…
— О, милый мой, значит, ты еще очень молод, когда говоришь подобным образом… Что же общего между старостью и молодостью? Ничего, ровно ничего; иное сердце, голова, тело, иной человек… Счастлив ты; что можешь приниматься за дело с такою бодростью…
— Мне кажется, если я выучился грамоте для моего ребенка, то научусь и ремеслу.
Ротмистр вздохнул.
— По крайней мере, надо выбирать, что легче, — сказал он, качая головою.
— Мне советовали ткачество, но не на что купить станок, и негде поставить, у меня тесно.
— А ты же что думаешь?
— Правду сказать, я пришел сюда к Прокопу.
— А, горшки лепить, — сказал засмеявшись ротмистр. — Если такие, как он, то не далеко уедешь.
— Если бы хоть немного показал, то я может быть, лепил бы и получше; но кажется Прокоп завистлив и не захочет выучить.
— Этому горю можно бы еще помочь, стоит только призвать его сюда и сказать одно слово. Нет тайны, которой он мне не расскажет…
Ермола покачал головою.
— Эх, плохо уже по принуждению.
— Ну, попробуй прежде поговорить с ним от себя, а если не успеешь, я улажу как-нибудь.
Ротмистр велел накормить Ермолу и приказал зайти вечером с донесением.
Направляясь к хате Прокопа, возле которой под большой старой грушей виднелась и гончарная печь, уставленная новыми горшками, Ермола сильно задумался, но вдруг лицо его повеселело, ему показалось, что он напал на счастливую и невинную хитрость.
После замужества дочери старый гончар жил с работником и работницей, молодой солдаткой, в не очень опрятной хате, как живут деревенские гуляки. Полагаясь на запас прежних рублей, трудился он мало, редко принимался за ремесло и чаще сиживал в корчме или любезничал с своей работницей. И теперь Ермола застал их вдвоем за штофом водки и миской кислого молока со сметаной. Поседевший Прокоп был, однако ж, еще бодр, огромного роста, плечистый и с бородою по пояс. При взгляде на него можно было подумать, что он еще в состоянии побороться с медведем. Когда он подгуливал в корчме, его боялись крестьяне, потому что, подставив спину под ось, он приподымал нагруженную повозку, а противников разметывал словно снопы в разные стороны.
В длинных юхтовых сапогах, в широких белых шароварах и серой рубашке, подпоясанной хорошим поясом, сидел Прокоп за миской, с ложкой в руке, против соседки, которая показывала ему зубы, закрывая глаза рукою. Вероятно, гончар говорил ей какие-нибудь плоскости, когда Ермола показался на пороге с обычным приветствием:
— Помогай Бог.
Старики были знакомы, но Прокоп бывал приветлив к гостям лишь до тех пор, пока не выпивал лишнего. Гончар приподнялся с лавки, солдатка убежала.
— А, добро пожаловать, — сказал хозяин, — с чем Бог принес? Не выпьем ли по чарке?
— Почему же и не выпить, — отвечал Ермола, — хоть правду сказать, я и не большой охотник.
— Одна чарка ничего не значит, а там, если есть какое дело, мы примемся и за дело.
— Есть и дельце, да долго рассказывать.
— Так надо начинать заранее.
— Погодите, отдохну немного.
— Как себе хотите.
Немного погодя и солдатка показалась из-за перегородки. Поев молока и оставив штоф на столе, начали жаловаться на времена, на дороговизну, Прокоп проклинал свое ремесло, и старики дошли до откровенности.
— Надо вам сказать, — начал Ермола не без боязни, — что я также гончарский сын, и деды мои издревле были гончарами.
— Ого! В самом деле? — спросил Прокоп с некоторым удивлением.
— Именно так, только отец и мать умерли, когда я был еще маленьким, и едва помню, как учили меня гончарству. Еще и теперь на прежнем нашем огороде старая печь, вросшая в землю, но усадьба наша перешла в чужие руки.
— Однако же я не помню, чтобы слышно было о каком-нибудь гончаре в Попельни.
— Потому что отец был из Польши, а здесь жил не долго.
— А, это дело другое, — проговорил Прокоп, наливая чарку.
— Вот видите ли, захотелось мне на старость возвратиться к ремеслу, — робко сказал Ермола.
Прокоп посмотрел в глаза своему собеседнику, почесался в затылке и пробормотал что-то.
— Значит, ты хочешь отнять у меня кусок хлеба! — сказал он сурово.
— Эх, послушайте, — отвечал Ермола, — может быть еще и вам дам заработать: не надо пугаться, не узнавши дела.
— Ну, так рассказывай!
— Сына у вас нет, дочь выдали за хорошего хозяина, приобрели на черный день копейку: вам пора бы и отдохнуть. Здесь нехорошая глина, с горшками вы вынуждены ездить далеко, потому что здесь их не покупают…
— Осторожно, однако ж! — воскликнул Прокоп сердито, ударив кулаком по столу.
— Не сердитесь, потому что без вас ведь не обойдется.
— Ты хочешь ограбить меня.
— О нет, я еще вам задаром уступлю кусок хлеба.
— Ну, так рассказывай, черт бы побрал твою душу!
— Вот что: я легко припомню мастерство, если бы мне хоть немножко показали, знаете, это уже в
