— У него жена, тебе какое дело?
— Я ему больше, чем жена, — возразила Мина. — Слушай, старый, — и она похлопала его по плечу, — не будь же злой, я должна его видеть.
— Ого! Буду ему в яму посылать любовницу, чтобы легче было высидеть! Дудки! — засвистел Лысый.
— Говори же, князь, чего хочешь, то тебе и дадут.
— Чего я хочу? Разве он не знает! — крикнул старик. — Земли хочу; должен дать мне хороший кусок… Моя собственная ушла у меня из-под ног, племяннички ограбили, ростовщики под залог взяли. Люди меня не жалели, и я никого не пожалею…
Мина стала крикливо наседать на него, чисто по-женски надоедая… Сонка Дорен горячо ее поддерживала.
— Он не так виноват перед тобой, как другие, — говорила она, — не век же его держать!
— Он совсем не виноват, — добавила Мина, — калишский дядя силком его втянул. Пусть же теперь он за него и платит.
— Все они одинаково хороши и стоят того, чтобы жить у меня в подвалах, под ногами! — заревел, стуча кубком, Лысый. — Я должен был княжить во Вроцлаве, в Кракове и… везде! Долго я ждал, наконец переловил их; пусть сидят…
Погладила его Сонка, успокаивая, гусляр стал наигрывать и напевать. Лысый выпил вина и немного отошел. Услышав пение, сам стал подпевать; на Мину глядел иронически и с вожделением, а та ему тоже бросала смелые взгляды. Почувствовала Мина, что Лысый стал мягче, и воспользовалась этим.
— Ну князь, — заговорила решительно, — не будьте же жестоким, это вам не идет. Пустите меня к моему господину!
— Жаль тебя, цветочек, чтобы ты гнила в этом подвале, где он… там лишь крысы да лягушки могут жить! — смеялся Рогатка.
— Ну так вели его из подвала перевести в какую-нибудь комнату, — настаивала Сонка, может быть, чтобы избавиться от Мины и ее кокетливых взглядов.
Князь дернул усы.
— Эх вы бабы! Бабы! Из-за вас-то люди гибнут. Повернулся к гусляру.
— Играй, шельма!
Зазвенели струны. Лысый стал петь и посвистывать.
— Ха, ха! — перебил он. — Песенки, песенки! Генричек, племянничек мой, вот кто умеет сочинять песни. Пусть же теперь попоет!
Понемногу подобрел Рогатка; сначала велел Мине убираться. Сонка вступилась за нее, потом он Мине подмигивал, и получил от Сонки пощечину, наконец Сонка распорядилась сама, велела позвать управителя и тут же приказала ему:
— Польского князя переведите из подвала в черную комнату и ту (указала на Мину) допустите к нему.
Вдруг Генрих кулачищем ударил по столу.
— Ты что? Будешь тут распоряжаться!
— А буду! — закричала Сонка. — Буду! Разве у меня нет власти, когда и ты должен меня слушать! — и повернулась к управителю.
— Слышал? Я велю, и он должен велеть то же, что и я! Лысый погладил голову.
— Гусляр, собачий сын, играй же, чтоб утешиться!
Вслед за уходящим управителем побежала Мина, давая ему деньги и ласково заговаривая.
Шли вместе темными комнатами в заднюю часть замка, где был ход в подвал, запертый железной дверью. Мина серчала. Открыли дверь, она хотела сейчас же броситься туда, но в темноте ничего не видела… Пшемко, увидав свет, вскочил, крикнул и, подбежав, бросился ей на шею.
Мина схватила его за руку и потащила наверх.
— Иди же, иди! Это не тюрьма, а гроб!
Управитель не пустил их, сам взял Пшемка за руку и повел. Взбираясь по ступенькам, князь молча обнимал свою спасительницу.
— Что же? Ты мне принесла свободу? — спросил он, когда они очутились наверху.
— Пока нет! Но я выпросила хотя бы помещение в комнате, — ответила Мина. — Лысый хочет земли; дай ему, лишь бы тебя отпустил.
Пшемко молча тряхнул головой… жаловался на рану…
Когда они вышли на свет, немка испугалась при виде бледного, скверно выглядевшего князя. Платье на нем было порвано и в грязи, к нему пристала солома и навоз.
Но Мина, вместо того чтобы плакать, в гневе на Рогатку топала ногами и дрожала.
Управитель впустил их в черную комнату.
Она, действительно, заслужила это название. Чувствовался везде затхлый воздух. Единственное окошко, глубоко сидящее в стене, еле освещало ее. Весенняя теплота еще не проникла в эти каменные стены; холод проникал до костей.
Мина дала денег, чтобы принести дров и затопить. Решительно приставала и распоряжалась чужими людьми, а те ее слушали, думая, что она вправе приказывать.
Пшемко лег на скамью и стонал; немка бегала, суетилась, покрикивала… Он глядел на нее и, хотя все тело его побаливало, начал уже смотреть веселее. Своей храбростью и предприимчивостью Мина располагала его к себе.
В одиночной тюрьме лезли ему в голову разные мысли, упреки совести; он считал, что это Бог покарал его за грешную жизнь, готов был каяться. Теперь покаянные мысли исчезли, Мина прогнала их своими черными глазами. С ее приходом начинал надеяться на скорую свободу.
Стал расспрашивать немку.
— Что же этот негодяй говорит? Ты его видела? Как ты сюда попала? Спрашивала про меня?
— Хочет получить выкуп, хочется ему земли, — повторила опять Мина. — Земли! Надо ему дать ее.
Пшемко поморщился.
— Земли не дам! — заворчал. — Не дам, хотя бы сгнить тут пришлось! Земля эта не моя…
— А чья же? — спросила Мина.
— Прадеда, отца! Кто взял ее после них, тот и должен вернуть в целости. Я к ней ничего не прибавил, а должен убавить? Никогда!
Мина качала головой.
— Мало ты еще посидел в гнилом подвале, если так говоришь, — ответила она.
— Деньги уплачу ему, выкуп дам.
— Да ведь он хочет и денег, и земли! А твоя жизнь дороже всего… Зачем тебе земля, если будешь сидеть в подвале?
— Не буду! — возразил Пшемко. — Не дождется этот пьяница, чтоб долго нас держать. Найдутся такие, что и за меня, и за других заступятся.
— Кто? Ведь он всех побил! — кричала Мина.
— Он? Он первым сбежал с поля сражения. Сын у него лучше, чем он сам.
Пшемко тяжело вздохнул.
— Земли хочет! — ворчал он. — Земли не дам! Никогда! Мина, не слушая, хозяйничала в комнате, стараясь прибрать ее и приспособить для жилья. Немецким разговором и решительным обращением с дворовыми прекрасно все устраивала. Приходила и уходила, никого не спрашивая, словно никто не смел ее спрашивать и воспрещать. Приказывала нести с замка, что понадобилось, словом — свыклась сразу со всеми и чувствовала себя, как дома.
В коридорах приставали к ней солдаты; она им гордо отвечала, где нужно, давала на чай, умела и прикрикнуть, и выругаться, как дочь солдата, не боялась никого.
Пшемко почувствовал себя значительно бодрее; согрелся, полежал, выпил, было с кем поговорить. Не скоро спросил, что у него творится на замке. Немка повела плечами.
— А что там может твориться! На Лигницу походом не пойдут… сил нет. Было вас несколько против
