прошло незамеченным.
Теперь же положение лектора становилось все труднее. Болеслав настаивал, чтобы он своим весом повлиял на супругов и примирил их. Ксендз Теодорик шептал, что это требует времени. Не предпринимал никаких шагов.
Несколько дней спустя после разговора с ним Пшемко опять что-то сказал против Люкерды. Лектор вздохнул.
— Милостивый князь, княгиню нельзя ни в чем обвинять, — сказал он. — Лица, около нее находящиеся, быть может, нехорошо на нее влияют. Попробовать бы переменить прислугу.
— Одну няню-старушку я бы не прочь удалить, — промолвил князь. — Эта ее против всех настраивает, рассказывая все про Щецин и поддерживая тоскливое настроение. Но так или иначе, независимо от окружающих, никогда она не будет расположена ко мне.
Ксендз решился не согласиться с этим.
— Сердца ее мне не надо, — сказал князь, — но я не хочу, чтобы люди болтали, что я ей не мил. Старая няня плачет над ее судьбой, другие тоже считают ее несчастной, надо бабу прогнать.
— Милостивый князь, — шепнул ксендз Теодорик, — выгнать ее, чтобы сор из избы на улицу вынесли, нехороший прием. Разве удалить ее, щедро одарив, чтобы принуждена была быть благодарной.
Князь прекратил неприятный разговор.
Вечером у Бертохи уже громко говорили и радовались, что Орху прогонят. Приятельница передала известие Мине.
— Я пойду туда на место няни! — живо воскликнула Мина. — Отравлю ей жизнь так, что подавится слезами. Она здесь не нужна!
Две женщины стали советоваться, как устроить будущее. Пшемка надо было совершенно восстановить против жены, а там…
— Живет же Мщуй поморский с монахиней Фулькой, — говорила Мина, — Лысый держит при себе Сонку, никто им слова не смеет сказать, почему же Пшемко не может жить со мной?
VIII
Вернувшись из плена у Рогатки, Пшемко несколько лет отдыхал, готовясь к мести и собираясь с силами.
Пока на женской половине бабы устраивали заговоры против несчастной Люкерды, князь, совершенно к ней равнодушный, думал о другом. С женой почти совсем не виделся.
Хотя изгнание Орхи было, по-видимому, решено, и Бертоха на нем настаивала, князь не отдал соответственного приказа, и все осталось по-старому.
Возможно, что боялся жалоб жены и размолвок с ее родней, особенно с Мщуем, который уже тогда обещал завещать ему Поморье, и даже с дядей, заступающимся за Люкерду.
Шли годы такого медленного мученичества бедной жертвы, а Пшемыслав, казалось, и не видит, и не заботится об этом.
Он и Болеслав мечтали об одном великом государстве, которое вырисовывалось для Пшемка. Рядом с этими планами, занимающими их, что могли значить домашние дрязги и женские ссоры?
В последующие годы Болеслав поручил племяннику охранять свое княжество, выступая в поход против ненавистных бранденбуржцев, против Оттона Длинного, который грабил его земли, а сам отправился в Чехию и императорские земли.
Вскоре после этого Болеслав, опекун и второй отец, умер в Калише, завещав свое княжество ему, Пшемыславу. Это было первое приращение, рост могущества.
Вдова старого князя, Иолянта, сейчас же уехала к сестре Кинге, чтобы вместе провести последние дни жизни в тихом монастыре.
После смерти дяди Пшемко почувствовал себя свободнее. Росла в нем и гордость, созревало и желание большей власти. Перед ним уже мелькала картина момента, когда он будет самым могущественным среди польских князей; другие все больше и больше дробились, ему доставались осиротевшие уделы.
Однако, пока эти надежды стали действительностью, Пшемку пришлось еще раз подвергнуться испытанию и пасть жертвой княжеских разбоев и измен, тогда обычных.
Его двоюродный брат, сын родной тетки, Генрих, словно в насмешку прозванный честным (Пробус), пошел по стопам Рогатки и других родственников. Под предлогом совещания для борьбы с врагами пригласил всех князей в Барычу.
Когда приглашение на съезд пришло и в Познань, Пшемко, не раздумывая, стал собираться в путь.
Хотелось ему блеснуть и явиться шикарно, как всегда. Вениамин, в то время познанский воевода, и Томислав, каштелян, помня, что силезские князья не раз уже дали доказательства, что им верить нельзя, отсоветовали путешествие.
Приехал и Теодорик, и Викентий, познанский канцлер, упрашивая князя отказаться от участия в съезде.
Эта настойчивость как раз и не нравилась Пшемку; ему хотелось поступить по-своему и проявить неустрашимость.
— Ей-богу! — сказал он. — Это бабьи страхи! Мы с Генрихом в родстве и дружбе, я ему ничего не должен. Почему же мне не ехать туда, куда все?
— Сомнительно, поедут ли туда другие, — ответил воевода. — Силезцам никто не доверяет. Они не разборчивы в средствах, доказали уже, что измена для них пустяк, лишь бы при этом заработать.
Князь посмеивался над предостережением. Опасения казались ему необоснованными. Решил ехать в Барычу, и отговорить его нельзя было. В отряд, его сопровождающий, выбрал лучших рыцарей и наиболее блестящих придворных. Заремба и Налэнч ехали тоже, хотя первому из них очень не хотелось отправляться в путь.
С момента турнира, а потом еще из-за скверного обращения с женой, Заремба был еще настроен против князя.
Бертоха и Мина, разузнав о предстоящем отъезде Пшемка, уже сговаривались, чтобы воспользоваться случаем и избавиться от опротивевшей им Орхи. Заремба, постоянно получавший известия через прислугу, предчувствовал, что при дворе Люкерды что-то против нее задумано. Хотелось ему остаться и предупредить покушение.
Когда ему сообщили, что надо собираться в путь, выслушал с неудовольствием и отправился к князю отказаться от путешествия.
Пшемко давно уже чувствовал, что Заремба против него настроен, но приписывал это только турниру. Слишком был он горд, чтобы делать шаг к примирению.
Когда Заремба стал неловко отговариваться, ссылаясь на нездоровье и на неважную лошадь, князь строго посмотрел и сказал:
— Приказание дано и должно быть исполнено. Мои подчиненные должны слушаться.
Ни слова не сказав, Заремба ушел, так как выбора не было: либо оставить службу при дворе, чего он вовсе не хотел, либо исполнить приказ.
Чуть ли не в отчаянии явился к другу Налэнчу, ожидавшему результатов аудиенции.
— Нарочно велит мне ехать, — сказал, — ничего не поделаешь. А я уверен, что бабы что-то замышляют и нанесут обиду моей княгине. Если бы я был здесь, кто знает, возможно, что и помешал бы. Эх! Часть жизни отдам, лишь бы остаться.
Налэнч, не веря особенно предчувствиям, улыбался.
— Тебе эта дурацкая любовь всегда что-нибудь навевает. И к чему она, скажи? Сколько вот уже лет бабы замышляют что-то, ты подсматриваешь; пока ведь ничего же не сделали. Боятся князя, потому что он ее-то не любит, но обидеть не разрешит, пожалуй, даже Мине.
