Дендера наконец стал терять терпение, не зная, чему приписать такое продолжительное и назойливое посещение и не отгадывая его цели.
«Что это такое? — думал он. — Зачем он приехал, зачем сидит у меня на шее? Может быть, хочет купить которую-нибудь деревню?»
Начал он о другом, но и тут ему не удалось; а судья, выдержав так графа до сумерек и выслушав терпеливо его хвастовство, уехал наконец, не удовлетворив его любопытство.
Ближайшее знакомство с Дендеровым, которое должно было оттолкнуть самонадеянного Прометея, придало ему еще более храбрости. Подъезжая к крыльцу, Слодкевич трусил далеко больше, чем выезжая за ворота.
— Граф любезен, — говорил он самому себе, — очень любезен! И как принимал! И даже, старый, упомянул о дочери, это значит, что раскусил сразу, о чем идет дело. Да уж за коим чертом приехал бы я, если б не свататься? Очевидно, пойдет как по маслу: стоит только захотеть, и женюсь на графине, и покажу этому насмешнику, Смолинскому, что мне пара и такая жена!.. Мошка сошьет фрак, куплю перчатки, шляпа есть неношеная: в шесть лет два раза только надевал ее, чего мне недостает? У Ицки куплю лошадей и поеду, ей-ей, поеду! Пусть же знает Смолинский! Что он думает, что у меня на навощенном паркете язык отнимется? Но, но! Пан Петр Слодкевич!.. Женат на графине Дендера! Судьиха Слодкевич! Вот было бы прекрасно! Ничего себе! А ведь это может быть, ей-Богу, может быть, только бы я захотел! О, мне не откажут! Глупы бы были! Должны отдать! Я это знаю!
И он мечтал так, едучи домой на нейтычанке, и чем дальше, тем сильнее убеждался тысячью резонами, что он должен и может свататься за графиню. Если б не Смолинский, мысль эта, конечно, не пришла бы ему в голову; теперь он не мог уже выбить ее оттуда.
Цеся, с приезда из Варшавы и особенно с разрыва с Фаруреем, не походила на себя; унижение ее грызло, неудача убивала. Не столько мучила ее печаль, сколько страшная злоба на весь свет.
Вацлав женат! Она девица! Она для него уже ничто и нет даже надежды отомстить человеку, который смел ее отвергнуть. В заблуждении, она все еще надеялась, в голове у нее было тысяча идей; а принужденная ждать и высматривать, она сильнее воспламенялась желанием поставить на своем. С потерею Фарурея план привлечь двоюродного братца, возбуждая в нем ревность, рушился окончательно; но нельзя разве было найти кого-нибудь другого? Вацлав не мог разве охладеть к Фране? Даже развестись с ней для Цеси?.. Тут была тысяча средств. Следовало только опять сблизиться с ним. С возвращением Сильвана Дендерово стало еще печальнее; так как молодой граф заранее дал знать Вацлаву, чтобы до выздоровления жены он не приезжал, то Вацлав с Франей не спешили с визитом: им так хорошо было в Пальнике. Бжозовская даже, за неимением кладовой, кур, мотовил и своего хозяйства, нашла себе занятия. Она и прежде уже любила несколько лечить своих деревенских знакомых, а теперь стала совершенным врачом. По ее понятиям, ничем нельзя было страдать, кроме желудка; в нем отыскивала она зародыш каждой болезни и более всего старалась о хорошем положении этого хозяина. Она кормила, поила, окуривала, мазала, и так ей было при этом хорошо, что она наконец позволила себе усомниться, нужны ли врачи на свете?
— Только деньги тянут, — говорила она, набираясь с каждым разом большей смелости, — а столько же понимают в этом деле, сколько коза в перце! Лишь бы желудок был здоров — вот основание! Ей-ей, все пустяки! Стакан мяты или ромашки. Сочинили невесть какие болезни и названия! Чистые бредни, только людей морочат! Пропишет там какого-нибудь дувельдреку, так сделает болезнь, хоть бы ее и не было! Как начнут пичкать этими калумелями, этими мамониаками, разумеется, убавят человеку здоровья. Святая вещь — ромашка и липовый цвет. Отчего мужики здоровы? Потому что не знают ни этих лекарств, ни докторов! Ой, задала бы я им, задала!
Создав себе, таким образом, новую стихию деятельности, Бжозовская искала в ней занятия и перестала скучать, по временам только ворча на Франю и Вацлава, если только видела их не печальными, а более молчаливыми.
— Благодарили бы Господа Бога, — говорила она, — коли вам хорошо; и чего вам недостает? Разве птичьего молока! Разве звездочки с неба или изразца из печи захотелось? Ешь, пей, да кушак распускай! Бросьте вы эту глупую тоску!
Дни проходили в Пальнике однообразно, но счастливо. Счастье должно быть однообразно; оно не понимает, не ищет, не хочет перемены и прячется от нее, как от врага. Не раз малейшее обстоятельство, угрожавшее отнять у них несколько минут, пугало Франю и Вацлава; неудивительно, что их обеспокоил подъехавший к крыльцу экипаж из Дендерова. Это была Цеся, которую привели наконец в Пальник любопытство, раздражение и, может быть, иное какое-нибудь чувство, затаенное в глубине сердца. Вид этого совершенно пересозданного домика, свежего, красивого, изящного, возбудил в ней чувство ревности.
— И все это, — подумала она, — для одной какой-нибудь Франи, которая не сумеет ни воспользоваться этим, ни оценить этого! Право, Вацлав смешон! И что он тут наделал!
Еще больше удивилась она, когда вошла в комнаты и увидела эту роскошь, полную художественной отделки, какой не могла себе и представить. В Дендерове все было великолепно, ценно, поражало глаза; здесь величайший комфорт соединялся с неподражаемым вкусом, цвета были подобраны бесподобно, все сливалось в стройное целое, отовсюду глядело искусство, за которым не видно уже было лоскутьев и ремесла. Цеся легко оценила вкус, с каким устроен был домик в Пальнике, и почувствовала, что такой миленький уголок был красивее поддельного Дендеров-ского великолепия. Вместо громадного зеркала, отражающего пустые стены, здесь висели хорошенькие, полные мысли картины; вместо сервизов, фарфора и японских пузатых кукол или китайских болванчиков, стояли премиленькие статуэтки и группы из бронзы.
— Ах, хорошо быть богатым, как он, — сказала самой себе Цеся. — Счастлива эта Франя, но чувствует ли она это, понимает ли?
Ошибалась Цеся, думая, что ее светское образование давало ей право сильнее и удачнее понимать искусство. Оно забавляло ее, как ценная игрушка; наивная и возвышенная душа Франи отгадывала лучше мысль художника. Не раз Вацлав удивлялся, как из девственной души этого простого ребенка вырывался живой пламень понятия, как Франя, ничего не зная, умела все почувствовать и инстинктом отделить, сравнить и выбрать прекрасное.
Вацлав и Франя с приветливым лицом, но с беспокойством в сердце поспешили навстречу гостье. Они застали ее, осматривающей залу.
— Да как у вас тут мило! — сказала она. — Как заметен везде артист! А сколько цветов, сколько милых безделушек!
— Я старался, — сказал Вацлав, — чтобы Франя не тосковала у меня о Вульках.
— Да ведь у меня есть здесь и Вульки! — воскликнула Франя. — О, надо быть Вацлавом, чтобы так помнить обо всем!
Говоря это, хозяйка повела Цесю, чтобы похвастать ей своей простой комнаткой и еще более привязанностью мужа, который подумал об этом.
— Какая оригинальная выдумка! — заметила Цеся, закусывая губы и искоса взглянув на Вацлава. — Mais c'est charmant de contraste!
Цеся осмотрела таким образом незаметно весь дом, говоря самой себе: я могла иметь все это и вдобавок его любовь! Могла… не хотела!
Бедняжка заблуждалась; вид этого счастья ее соперницы поднимал в ней желчь; она притворялась, однако же, веселою и милою и старалась сблизиться с Франей. Вацлав, который чувствовал в воздухе какую-то опасность, не зевал и не оставлял их ни на минуту. Цеся была с ним дружна, нежна, искренна, кокетлива, так что могла возбудить ревность. Она рассчитала все это заранее, но ей не удалось возмутить спокойствия Франи, которая любила Вацлава, верила ему и не могла заподозрить его в чем-нибудь дурном. Беспокойство в любви есть уже дурной знак; кто сомневается в другом, сомневается в себе; ревность вестник измены. К обществу присоединилась Бжозовская, благоухающая целой аптекой, и поглядела пасмурно на графиню, к которой не чувствовала никакой симпатии. Цеся говорила много, в особенности о Денде-рове, о Сильване, о его жене, о ее болезни, испытывая, какое впечатление произведет это на Вацлава.
— Знаешь, Франя, какой у тебя опасный муж! Бедной жене Сильвана так вскружил голову, что она не
