может придти в себя!
Говоря это, она взглянула на Франю, которая сидела, зарумянившись; но Франя после минутного замешательства отозвалась с улыбкой:
— По крайней мере, я нисколько не удивляюсь этому!
— И ты не ревнива?
— Нет! Была бы ревнива, если б хоть на минуту могла усомниться в Вацлаве; но чем же виноват он, что удивительное сходство натолкнуло его на эту неприятность… на это сострадание?..
Цеся пожала плечами.
— Ты слишком добра! О, я на твоем месте была бы очень, очень ревнива. Жена Сильвана хороша, как ангел, а мужчины непостоянны, как дьяволы.
— Ты не напугаешь меня, — ответила Франя, — но жаль мне, жаль искренно эту несчастную женщину! Она умела так любить.
— Но в каком же положении она приехала? — спросил Вацлав. — Действительно ли она так опасно больна?
— Смотри, Франя, какой любопытный! — заметила Цеся. — Шутки в сторону, — прибавила она, — скажу вам под большим секретом, что ей очень худо: она румяна, свежа, весела, на вид здорова, но… совершенно помешана. Никто не знает, но это так! Бедного Сильвана она не узнает… каждый день спрашивает об его брате, каждый день ждет его, и мы каждый день обещаем ей. Франя взглянула с некоторым страхом на мужа.
— Вообразила себе, что она обвенчалась не с Сильваном, а с ним! — воскликнула Цеся. — Сделайте милость, только не рассказывайте этого никому; отец так старается скрыть от всех наше несчастье!
Франя и Вацлав задумались.
— Она счастлива, — прибавила Цеся, — но нам каково с ней! Смотреть на это улыбающееся лицо, весело и постоянно выглядывающее в окно того, кого нет уже на свете; смотреть на Сильвана, на отца, на мать… И какая будущность!..
— Счастье, что хоть вы недолго будете глядеть на эту печальную картину, — отозвался Вацлав, стараясь переменить разговор. — Ведь приближается срок свадьбы!
— Чьей? — спросила Цеся, невольно краснея.
— Вашей, с маршалком?
— Я замуж не иду! — несколько сердито ответила графиня. — Старый мой жених был так снисходителен, что уволил меня от данного слова… О, да уж и похлопотала же я над этим! Теперь я свободна, как птичка, — прибавила она, смеясь принужденно, — хоть отец и сильно сердился!
— Извините, что я вспомнил об этом, — отозвался Вацлав, — но право, я ничего не знал.
— Вы доставили мне большое удовольствие, — ответила Цеся, стараясь казаться веселой, — я бы и сама похвастала этим освобождением. Довольно с меня! На минуту надо было уступить настояниям отца…
С минуту длилось неприятное молчание; источник разговора исчерпался, только Цеся, не упуская из вида своей цели, кидала тут и там словечко колкое или могущее возбудить беспокойство. Картина этого счастья, этой свободы, этой веселости мучила ее, как угрызения совести.
— О, как они счастливы! — повторяла она мысленно. — Как Франя сжилась уже с этой атмосферой роскоши и избытком! Никакое горе не может коснуться их! А Вацлав? Негодный! Ни одного воспоминания не осталось в его груди!.. О, подождем, придет и моя очередь; а теперь… надо сдружиться, сблизиться, привязаться к Фране.
С первого же этого посещения начала она приводить в исполнение свой последний план. Она была нежна с Франей, хороша даже с Бжозовской, которую успела пленить, братски дружна с Вацлавом, таившим в себе какой-то страх, какое-то предчувствие, но стыдящимся в то же время своих подозрений, от которых не мог отделаться. Кинув зерна, которые должны позднее принести плоды, Цеся наконец, осмотрев все, отыскав какой-то приличный повод в скором времени приехать в Пальник, уехала, оставив по себе самое неприятное впечатление. Как ни верила Франя своему мужу, тяжело все-таки было ей подумать, что кто- нибудь другой на свете до помешательства полюбил, если не его самого, по крайней мере, его образ; ее огорчала мысль о разделе. Цеся сумела разными способами возбудить в ее душе беспокойство. Вацлав также опечалился из сожаления, из страха, ибо видел, что ближайшие сношения Цеси с Франею грозят его будущности.
Он должен был предостеречь Франю и открыть ей страх души своей. Любопытная Бжозовская некстати подслушала его и, не будучи в состоянии выдержать, влетела в комнату.
— Уж позвольте сказать вам, — отозвалась она, — что вы сами не знаете, отчего боитесь графини! Это такое доброе создание! Какая любезная! Какая веселая! Что же вы заметили в ней?
— Любезнейшая панна Бжозося, я знаю ее давно, осторожность не помешает.
— Да полноте! Это хорошо, что она сошлась с нами: иногда, ей-Богу, у нас скучно; она, по крайней мере, привезет с собой свежего воздуха, поболтает, посмеется, пошутит. Чего ее вам бояться! Любопытно знать, что она нам сделает?
Вацлав рассмеялся, Франя также.
— Ведь уж вас не поссорит: что ей из этого? Напрасный страх: плюньте и бросьте.
Не столько убежденные советами Бжозовской, сколько уверенные в своих чувствах, Франя и Вацлав обнялись в молчании, а Бжозося, по обыкновению, захлопала в ладоши этому выражению нежности; она очень любила хорошие отношения между супругами.
— Вот так, это другое дело! — воскликнула она. — Любопытно знать, кто вам что сделает, если будете любить друг друга? Да я бы тому глаза выцарапала! И откуда это вам показалось, что она зла вам желает? Кто не полюбил Франи и Вацлава, того стоило бы в ад!..
Между тем жизнь идет однообразным порядком в Пальнике и в Дендерове; граф Зигмунд-Август готовится к контрактам, обдумывая, следует ли ему сильно заболеть или нет к приближающемуся сроку; Сильван ищет развлечения в охоте и обновлении старых знакомств в гардеробе графини; Цеся перебирает черную нить прошедшего, а Эвелина высматривает в окно приезд мужа; барон уехал «на некоторое время в Галицию, а графиня Евгения зачитывается романами, которыми в жизни уже не воспользуется; пан судья Слодкевич, не шутя, задумал просить руки Цеси. Он постоянно повторял себе:
— Что у этого Смолинского в голове? Коли захочу, так и женюсь. У меня тысяча душ! Да, тысяча душ!
Уверив себя, что это может удаться, судья стал смело готовиться; и хоть неприятно было ему расставаться с деньгами, делать нечего, заглянул в кошелек, отсчитал и начал экипировку.
Он купил лошадей, колясочку, шоры, нанял лакея и, призвав портного, в продолжение недели обшивался из нового и из старого, уверенный, что явится необыкновенным франтом. Особенно рассчитывал он на один гранатовый фрак с желтыми пуговицами, который называл bon ton, и на гранатовую также венгерку с необыкновенно богатыми вышивками: один прибор стоил до двухсот злотых. Замшевые перчатки были вымыты, сапоги сделаны на месте, но сапожник поклялся, что сошьет их по-варшавски. Одевшись на пробу, Слодкевич, который никогда еще не видал себя таким красавцем, улыбнулся, глядясь в зеркало.
— Плутяга-молодец, тысяча душ! Посмотрим, — пробормотал он про себя. — Знай нас, пан Смолинский!
На другой день, собравшись торжественно, он отправился в Де-ндерово; в дороге уже только начал обдумывать он, как начать. Ему предстояло два пути, он не знал, который выбрать: начать ли с барышни или, по-старинному, просить ее руки у графа? Слышал он, что в свете и тем и другим образом это делается.
— Увижу барышню, на толки людские положиться нельзя. А что как крива? Это случается. Говорят, даже теперь корсетами так подделывают, что и не заметишь; но у меня глаз верен! Ого! Если понравится мне, скажу графу так-таки прямо, ясно, отлично и понятно; что мне таить?
Приехав во дворец перед самым обедом, Слодкевич застал в зале несколько гостей, графиню, дочь ее и старика Дендеру. Он вошел в комнату, придав себе самый неуклюжий вид, который казался ему приличнейшим к его наряду: голова вверх, чуб вверх, грудь несколько вперед; закругленная левая рука ловко держит обновленную шляпу, ноги несколько назад, на губах улыбка, глазки щурятся, а самоуверенность придавала ему печать такого комизма, что собравшиеся гости чуть не разразились смехом.
