— А дядя?
— На том свете.
— А вы?
— Как видите! Живем, бедствуем.
— У вас бабка?
— У нас, но старуха спит, — отвечал брат.
Все окружили Остапа с любопытством, два двоюродных брата, сестра, невестка с ребенком на руках — смотрели на него с удивлением.
Братья были молодые ребята, проворные, сильные, высокие, старший, женатый, имел взгляд и выражение мрачные, меньшой же — хитрый, с насмешливой физиономией. Он никогда не смотрел прямо в глаза, а всегда исподлобья и потихоньку усмехался, лоб закрывал волосами, как бы боясь, чтобы на нем не угадали его мыслей. Другой же, напротив, всегда высоко держал голову, лоб его был преждевременно покрыт морщинами, взор печален и слезлив.
Сестра их была девушка лет двадцати, свежая, румяная, с голубыми глазами, с приятным лицом, розовыми губами, высокой грудью и сильными руками, полная жизни, не думающая о завтрашнем дне. Веселые песни, воскресный танец, нашептывания любви по вечерам украшали ее трудовую жизнь.
Невестка, смуглая брюнетка, стройная, с черными блестящими глазами, маленьким ртом, красивым носом, была очень пригожа. Малый ребенок дремал, убаюканный на руках женщины, свет вспыхнувшей лучины падал на его кругленькое личико.
Такова была родня Остапа, которую он приветствовал, целуя всех, пожимая им руки с невыразимым волнением.
Эти люди, как дети, с жадным любопытством окружили его, наблюдая каждое движение, наклонение головы, слово, высматривая платье, осанку, лицо.
— И кто бы сказал, что это наш брат! — воскликнул старший, от души целуя Остапа. — Господь Бог поможет вам, что своих не забываете. Садитесь.
Взяв его за руку, хозяин избы, Федька, посадил его около себя на лавке, другой брат схватил его за другую руку, прижался с другой стороны, невестка и Зоя, сестра, стали перед ними.
— Расскажите мне, — сказал Остап, — как вы здесь жили и как живете, много, много времени мы не видались. Дядя умер?
— Умер! — угрюмо отвечал Федька. — Год тому, не своей смертью!
— Как это?
— Землей засыпало, когда песок копал, не похоронили даже на освященной земле! Вечный ему покой! Довольно потрудился в жизни.
Невестка, уложив ребенка в качалку, подошла к Остапу и спросила, обращаясь к нему и к мужу:
— Чем же бы нам угостить гостя? Водки, вероятно, не пьете?
— Благодарю, — сказал Остап. — Давно черного хлеба, нашего хлеба не ел, дайте мне кусочек, это будет лучшее для меня угощение.
— Сухим хлебом только нищих потчуют! — воскликнул Ванька. — Ты хочешь нас пристыдить, как будто бы у нас ничего уже более нет! Солонина есть и…
— Хлеба и воды, — повторил Остап, — ничего более не хочу. Черного хлеба, которым питался в детстве, и воды из нашего ручья.
— Я принесу свежей, — весело воскликнула Зоя и, схватив сильной рукой ведро, побежала скоро, напевая песню.
— Разве тебе сгрустнулось о черном хлебе, живя на белом? — спросил Федька.
— Не веришь? Не раз тосковал я по нему и по родине, — грустно отвечал Остап. — Родная земля влечет к себе отовсюду. Страшно умереть на чужой.
— О, это правда! — повторила невестка. — Не то, что родная земля, а даже свой угол. Наша деревня недалеко, а мне и то тяжело. Как выйдем на барщину, я погляжу на деревья, которые издали виднеются, так мне и отрадно становится.
В то время, как они рассуждали, а Ванька подбавлял лучин, чтобы более осветить избу, из-за ткацкого станка поднялась и забелелась дивная фигура, как бы выросшая вдруг из темного угла. Это была старая бабка Акулина, свет падал на нее сбоку и освещал фантастический уродливый ее образ.
Высокая, худая, полусгорбленная, с сухими ногами, желтой грудью, кости которой можно было сосчитать, — она встала, вытянула морщинистую шею и руку худую, черную, иссохшую. Серая грубая рубаха, такая же юбка и фартук, служивший ей покрывалом, составляли все ее убранство. На голове седые растрепанные волосы, из-под волос виднелись желтые виски, на которых кожа совершенно сморщилась. Глаза глубоко впалые, погасшие, едва только светились остатком жизни, нос упал на нижнюю губу, нижняя челюсть поднялась кверху. В эту минуту рот у нее был открыт от удивления, и виднелся один уцелевший зуб.
Пробужденная от сна, Акулина встала и всматривалась с любопытством в необыкновенную для нее сцену. Она как бы догадывалась, что это Остап перед ней, но сны, ею виденные, не разошлись еще в ее голове, и она сомневалась, видит ли она наяву или во сне.
Об эту пору, ночью, что ему здесь делать?..
Федька толкнул брата и показал ему старушку, Остап поспешил подойти к ней.
— А это ты! Это ты! — вскричала она, плача. — Я думала, что глаза мои не увидят тебя, милое дитя мое. Господь с тобою! Возвратился, но дядю не застал! Умер! — и она начала утирать глаза иссохшей рукой.
— Здоров ли? Здоров ли? Порадуй мое сердце, порадуй.
Остап ничего не отвечал.
— Молчишь? — промолвила она. — И тебе не лучше? Так Богу угодно, пусть будет Его Святая воля. Вот, Господь послал Федьке женку, а мне правнука! А ты не женился в это время за морем?
— Я! Никогда, никогда! — прервал Остап. — На что мне жениться! Самому тяжело на свете, а вдвоем еще тяжелее.
— Легче, — молвила старуха, — поверь мне.
Зоя вбежала в избу со свежей водой.
— У нас будет вечерница, — сказала она, — вся деревня валит к нам. Идя за водой, я встретилась с Васильем, который хотел меня удержать, но я сказала, что мне некогда, спешу к гостю, как только он узнал, кто у нас, то во всю прыть побежал к своим. Со всех сторон сходятся.
— Не надо было говорить, — сказал Остап, — кто знает, что подумает об этом пан!
— Правда, правда! — прервал Федька. — Могут позднее повидаться, а не все разом, пойду, скажу им.
Он поспешил во дворик, где уже слышен был шум приходящих. Между тем Акулина накинула худую сермягу, потому что других старые не носят, и села на лавку, чтобы лучше расспросить Остапа. Поставили хлеб, соль и воду перед гостем. Взяв в рот давно уже не отведываемого хлеба, он облокотился печально на стол. Ванька побежал уже за водкой в корчму, никакой прием без нее обойтись не может, и хотя Остап объявил, что не пьет ее, но все-таки, по крайней мере, надо было поставить ее на стол.
Один только старый Роман Кроба вошел в избу, упросив Федьку, прочие же, хотя мучимые любопытством, стали поодаль и болтали на улице. Роман был важнейшим и старейшим крестьянином в деревне. Высокий, сильного сложения, почти черный от загара, с выбритой по-старому головой, с чубом волос, с отпущенной серебристой бородой, в синем кафтане, он вошел с поклоном в избу, опираясь на палку, и с любопытством приблизился к Остапу.
— Кто бы это мог предвидеть? — сказал он. — Из бедного ребенка вышел такой барин! Помню, когда у нас были французы, сирота хлеба не имел! Вот счастье!
— Ты называешь это счастьем, Роман? — сказал Остап. — А я вам завидую.
— Говори, что хочешь, — отвечал старик, кивая головой, — но что правда, то правда.
Тут началось подчиванье, стаканчик начал ходить, а с ним усилились и разговоры. Каждый рассказывал свои дела, свои мучения, присутствующие, зачастую сами страдальцы, смеялись еще над чужими бедами.
Картина, которую представляла в эту минуту внутренность избы, достойна была кисти художника, так
