чернеющим полям, столбы дыма из крестьянских труб развевались в воздухе. Оставшиеся листья падали с нагнутых к земле деревьев, бегущие серые и разбросанные тучи шли с севера на юг. На дворе уже начало смеркаться, мертвая тишина господствовала на дороге, пролегавшей через селение графа, не видно было ни одной души, несколько собак выли на порогах жилищ, которые не топились и стояли с выбитыми окнами и обваленными воротами. Только в конце деревни работали два человека, невзирая на позднюю пору.
Около них лежал на грязной земле вырубленный из тонкого дуба, низкий крест, только что обтесанный. Подле выкопана была яма.
— Хмурится и темнеет, — шепнул Федька, вздыхая, — не успеем кончить, а отложим до завтра.
— Ой, нет, брат, коли делать, так уж сегодня. Коли Господу Богу угодно, поставим поскорее, пусть Он нас помилует.
Федька взглянул на небо и вздохнул.
— Хорошо бы было, кабы Господь нам помог!
— А благодетель наш говорит, что во всех деревнях, где поставили кресты, послужило это в помощь!
— Ну, так понесем.
С этими словами подняли они приготовленный крест и начали опускать его потихоньку в яму.
— Да будет он на хвалу Господа, а нам на спасение! — сказали они и начали обсыпать и прибивать его землей.
— Много ли душ здесь умерло? — спросил Ванька.
— Не знаю, вчерась десятерых снесли на кладбище, сегодня, говорят, еще более!
— Всякий день все больше и больше.
— И на господском дворе начали умирать.
— Наш пан хотел выехать в город. Как будто в городе можно укрыться от воли Божией.
— Разве уже выехал?
— Кажется, еще нет! Но людям запрещено ходить на деревню и даже во флигель, где умерла жена управляющего.
Окончив свое дело и помолясь, они отправились потихоньку по деревне домой, Федька задумавшись, а Ванька в слезах.
— Незачем было бы и домой-то идти, — сказал он, приближаясь к избе. — Старуха наша в могиле, жена твоя и ребенок тоже, да и нас то же самое ожидает. Напрасно мы пахали и засевали нашу землю, собирать-то уже за нас будет кто-нибудь другой.
Пройдя несколько пустых изб, они вошли наконец на свой двор. Оба окинули вокруг себя грустным взором, как бы желая кого-нибудь встретить, но напрасно. В избе было тихо, и только внутри светелки слышен был беспрерывный стон.
— Еще жива! — сказал Ванька.
— Воды! Воды! — послышался голос из избы.
— Пойдем скорей! — воскликнул Федька. — Ей легче умирать при нас, чем одной, как будто всеми покинутой.
Говоря это, они вступили на порог. Посреди избы, на сыром полу и на клочке сена, лежала Зоя, скорчившаяся и покрытая худой сермягой. Трудно было ее узнать, так было искажено и изнурено слабостью румяное и полное жизни лицо ее. Потухшие глаза едва блистали, щеки почернели и впали, судорожно сжатые руки старались как будто укрыть сермягой обнаженные плечи, открытые уста, казалось, как будто жаждали воздуха, и помутившиеся взоры блуждали по избе. Изредка она тихо стонала и говорила:
— Воды! Воды! Холодно! Жжет меня, холодно! Матушка, покрой! А!.. Понесите меня куда-нибудь в теплое место. Никого нет, все умерли! Иисусе Христе, смилуйся надо мной.
Братья смотрели на нее со слезами.
— Если бы ей дать чего теплого? — сказал Ванька. — Говорят, что это помогает.
— Но откуда же взять огня?
— Можно развести.
— Но из чего же? Дров нет.
— Есть забор.
Ванька вышел, и вскоре послышался треск перед избой, через минуту он явился с вязанкой на плечах. Внеся дрова, он сел, почувствовал слабость, в глазах у него потемнело, и он весь затрясся.
— Знаешь ли, Федька, — сказал он, — мне что-то дурно.
— И тебе?
— Ох, холодно, — отвечал Иван, — внутри холодно. Точно ветер ходит по мне, и пальцы окоченели. Но все-таки разведу огонь, потому что Зое нужно что-нибудь теплое. Она давно уже слаба. Может, и выздоровеет.
Проговорив последние слова, он дотащился до печки, через силу добыл огня и начал его раздувать, но промокший от дождя кусок забора не зажигался. Пришлось раздобыть сухую доску, и огонь в ту же минуту запылал ярким пламенем. Больная повернула глаза на огонь и не спускала их с него. Ванька поставил к огню горшок воды, а Федька уселся напротив сестры, опершись на руку, и плакал.
Несколько голосов послышалось на улице, Федька выглянул в узкое окошечко и увидал, что пара волов тащила воз, на нем колыхались три рядом поставленных и сбитых из неровных досок гроба, старичок правил волами, а полунагой, босой и плачущий ребенок цеплялся за воз и горько рыдал.
— Уж это остальные из той хаты! — сказал Федька.
— Трое?
— Да, трое! Только Роман жив еще и волов погоняет, а за ним идет его внучок.
Пока Федька говорил, вдруг воз остановился и раздался пронзительный крик, а потом громкий детский плач.
— А это что? — спросил Ванька, который не отходил от огня.
— Что? Старый Роман упал и лежит, ребенок бросился на него, а волы стали с гробами. Что ж, мы так и бросим старого Романа?
— А что ж нам с ним делать?
— У нас, кажется, теперь достаточно места, — сказал Федька, — внесем его сюда, а потом я отвезу мертвых и похороню их.
Ванька не отвечал ни слова, только встал и, дрожа от холода, отправился к дверям. В это время Зоя завопила:
— Не оставляйте меня! Не покидайте!
— Сейчас воротимся, — сказал Федька.
Выйдя на улицу, они увидали перед самыми воротами избы лежавшего старого, седобородого Романа, синего и едва живого, на остывшей его груди лежал последний его внучок, обняв шею его своими ручонками и призывая его жалобным голосом. Два черных вола стояли, опустив головы и дергая воз в разные стороны. Косматый худой пес выл под возом.
Ослабевшие от болезни, труда и лишений Федька с Ванькой едва могли приподнять старика и, внеся его в светелку, положили на пустую кровать и укрыли.
Федька, взяв заступ, сказал брату:
— Смотри за больными, а я пойду погребать умерших.
Ребенок уселся у постели в беспамятстве находившегося старика и надрывался от слез. Ванька грелся у огня и согревал воду.
— Воды! Воды! — вопила Зоя.
— Воды! Шубу! — стонал старик.
— Мамка, тятька! — звал, рыдая, ребенок.
Ветер выл на дворе, и дождь, пробиваясь через гнилую крышу, лил по стенам хаты. Это была страшная картина. Едва сам держась на ногах, Ванька напоил сперва сестру, потом старого, прикрыл их, дал ребенку остаток хлеба, развел побольше огонь и, прижавшись к углу, болезненно задремал. Силы понемногу оставляли его, им овладевала дрожь и дремота.
Между порывами ветра доходили до слуха звуки церковного звона, они то явственно звучали, то затихали и потом снова прерывисто раздавались. Ветер все усиливался. Ванька несколько раз открывал
