говорит: comparaison n'est pas raison.
— Я остаюсь при своем, — сказала Михалина. — Если это сравнение не нравится пану, употреблю другое. Простые люди, что птички, издалека чуют нужную им травку, мы же ищем ее, но не чувствуем и не узнаем. Мы ученее, а они смышленее. Но довольно об этом, ты, верно, не захочешь уже отнять у меня добрую мою знакомку и приятельницу.
— Ты, пани, право, ангел! — воскликнул Остап.
— Без крыльев, без белой одежды… без счастья ангела, — тихо добавила Михалина. — Почему же не можем мы быть вместе? — сказала она громче.
— Не умею ответить на это, благодарю только от всего сердца, делай, пани, что хочешь. Но если я замечу слишком большие жертвы с твоей стороны, то убегу отсюда, мы убежим с ней вместе. Не хочу быть в тягость.
— Неблагодарный, недобрый друг, — вставая и подавая ему руку, с чувством сказала Михалина. — Хорошо ли так говорить?
В эту минуту сближения чувства Остапа и Михалины были так явны, что Марина, глаза которой засверкали ревностью, вскочила с места и готова была разорвать соединенные их руки. К счастью, графиня отступила назад уже с более хладнокровным видом, Марина успокоилась, но все еще недоверчиво всматривалась в нее.
— Ты, пан, оставишь ее у меня? — сказала тихо Михалина, приближаясь к крестьянке.
Остап молчал: он вспомнил, зачем пришел и не знал, как приготовить графиню к страшной вести.
— Я получил письмо от графа, — сказал он наконец едва внятным голосом.
— А ко мне он не пишет? — спросила Михалина.
— Нет, одно только письмо и было, и то даже писано не его рукой.
— Что же это значит?
— Граф болен.
— Болен? — подхватила она с видимым беспокойством, хватая себя за голову. — Очень болен? Прошу говорить мне правду!
— Довольно серьезно болен.
— Можно мне показать письмо?
— Я оставил его у себя, но после принесу.
— Что же с ним? Как же пишут?
— Не знаю, кажется вроде горячки, лекарь, кажется, чего-то опасается.
— Опасается? Так мое место при нем. Сейчас же еду! — воскликнула Михалина. — Прикажи мне, пан, приготовить все к дороге сегодня же, если можно.
— Самое важное приготовление состоит в позволении на выезд за границу, а этого мы не имеем.
— Но успеем получить?
— Нет, это нелегко и не скоро, хотя и буду стараться поспешить и уладить все.
— Добрый и единственный наш друг, ты поймешь, — грустно воскликнула Михалина, — что мое место при нем! Слабый, покинутый, одинокий, без меня, без нашего ребенка! Нет, я должна быть при нем!
Остап молча поклонился и, не зная, что сказать более, вышел.
На другой день утром Остап снова пошел к графине, скрывать долее смерть ее мужа было невозможно. Он сначала сказал ей, что получил новое уведомление о том, что болезнь графа усилилась и что он все приготовил к ее отъезду.
На третий день Остап, вынужденный обстоятельствами, решился сказать ей все, но слова замирали на устах его.
— Что же мой выезд? — спросила живо Михалина, увидав его в дверях.
— Приготовил все, но мне кажется…
— Что? Разве пан воспротивился бы этому?
— Я? Нет, но мне кажется, — повторил он, — что болезнь графа так усилилась…
— Разве он так плох? Покажите мне письма.
— Со мной их нет.
Михалина посмотрела на него почти как безумная.
— Так Альфред очень плох?
— Очень.
— Он умер? — вскрикнула она вдруг. — Он умер, скажи мне правду!
— Умер, — тихим голосом отвечал Остап.
Михалина молча обернулась, ища глазами ребенка, схватила Стасю, прижала его к себе, громко захохотала и упала без чувств.
В продолжение нескольких дней никто не видал ее, никто к ней не подходил, запершись одна с сыном, она молча целовала его. Однажды пришла к ней Марина, начав по-крестьянски ласкать ее, целовать, утешать, она слегка оттолкнула ее, взор ее блистал гневом и ужасной грустью.
В таком положении она провела несколько дней. Молчание прерывалось только громким плачем и смехом. Ночи она проводила в беспамятстве. Она не могла видеть Марину, которая, впрочем, скрытно всегда была при ней. Остап также не отходил от ее дверей.
Бедный Стася не в состоянии был понять ни своего несчастья, ни страдания матери, он плакал, глядя на ее слезы, бросался к ней, прося ее быть веселой.
После такого сильного припадка наступил совершенный упадок сил. Лекарства не помогали.
Всего ужаснее были ночи. В бреду Михалина кричала:
— Что вы держите меня здесь? Пустите меня, я пойду и умру! Он возьмет Стасю, он воспитает его, я не нужна. Он заменит ему отца. Я знаю, он любит меня, как прежде любил, для меня не покинет сироту. На что мне жизнь? Он отрекся от света, между мной и собой поставил женщину, он женат, он нарочно женился.
И потом начинала снова смеяться тем ужасным смехом, который леденил кровь в жилах даже равнодушных людей.
Марина из отрывистых выражений все узнала. Черные глаза ее наполнились слезами, лоб нахмурился. Она молча поглядела на Остапа, ушла из спальни Михалины, заперлась в своей комнате, уселась на пол, покрыла голову фартуком и горько плакала, придумывая, что с собою делать.
Остап не оставлял графини и не имел времени подумать о Марине.
Старого Кузьмы не было, никто не приходил утешить удрученную скорбью крестьянку.
— Пойду я на наш хутор, — подумала она. — Буду ждать его, буду надеяться, а если не дождусь, по крайней мере, жизнь пройдет в этой надежде. Мне надобно там остаться! Лучше издали надеяться, чем отчаиваться вблизи.
Хотела она вернуться домой, сил у нее хватало, но жаль было снова покинуть Остапа. Она знала, что он не любил ее, понимала, для чего на ней женился, а все чего-то еще ждала, на что-то надеялась.
Однажды рано утром она вышла из своей горенки, чтобы еще раз проститься с графиней, а потом уйти к своим.
К графине ее не допустили, у дверей спальни она увидала лежавшего в креслах Остапа, изнуренного, почти без сознания, со сложенными на груди руками, с поникшей головой, бледного, как покойник. Остап не видел ее, хотя и смотрел на нее.
Глубокая тишина царствовала в комнате, пани спала уже с полуночи. Сухими глазами взглянула на них издали Марина и ушла.
Не возвращаясь уже более в свою горенку, она обернулась лицом к солнцу, подумала, где должна находиться родимая ее деревня и родные ее, и одна-одинешенька, без денег и проводника, смело, как птичка, пошла на свою родину.
Старый Кузьма чинил резец у сохи, готовясь идти на работу, мать, охая, собиралась идти в сад, как вдруг оба увидали в воротах женщину, которую даже сначала и не узнали. Трудный путь, совершенный пешком, тяжкая печаль очень изменили хорошенькую Марину: загорелая, в пыли, худая, в запачканной рубашке, она походила на нищую. Бледное лицо ее с отвислыми щеками придавало еще более страшное выражение взгляду ее черных глаз. Кузьма поднял голову, когда заскрипели ворота, и вскрикнул:
