— О, это счастье! Мы узнаем, кто любит нас искренно, а бедность, если нам останется наша милая Домброва с садом и цветами, блаженство.
И Юлия, свободная, веселая, распевая, побежала искать председателя. Старушка молилась и плакала, упрекая себя, что так скоро позволила отказаться от огромного состояния. К счастью, в молитвеннике раскрыла она место, которое утешило ее в настоящем положении.
В то время Юлия шла в гостиную, где председатель, желтый, злой, сварливый читал газету и давился булкой с кофе. Девушка села против него. Он измерил ее суровым взором.
— Натанцевалась?
— Мы чудесно повеселились. И я вполне была бы счастлива, если бы не видела бабушку третий день постоянно в слезах.
Председатель пожал плечами.
— Кто же виноват, что она плачет?
— Не знаю, но знаю то, что слезы ее огнем падают мне на душу.
— Ты прекрасно говоришь. Старайся же утешить бабушку.
— Я только и думаю о том, как бы навсегда осушить ее слезы. Председатель проворчал что-то.
— Ну и ты нашла средство? — спросил он.
— Кажется.
— Любопытно знать.
Юлия молчала, не желая начинать первая.
— Тебе весело на свете, желательно, чтобы и старшие разделяли эту веселость.
— Отчего же и мне и им не веселиться?
— Конечно.
Снова минутное молчание. Председатель, который гневался на Дарского и заметил, как он всем понравился на вечере, как ухаживал за Юлией, стал его сильнее ненавидеть и не мог выдержать долее.
— Зачем здесь вертится этот Дарский? — спросил он.
— Что вы говорите?
— Как будто не слышишь?
— Слышу, но понять не могу. Бабушка его принимает, кто же может запретить ему бывать у нас в доме?
— Кто? А если бы я?
— А позвольте спросить, по какому праву?
— По какому праву? Прошу покорно! И он застучал тростью.
— Не думаешь ли ты спорить со мной о правах? Тысяча чертей. Ты кажется знаешь, что все, что у тебя есть, это по моей милости, все что иметь можешь, мне принадлежит.
— Пусть же оно и останется вашим! Знаю, что все имение, кроме Добровы, заложено вам за долги покойным дедом, знаю, что моим огромным состоянием, о котором вы столько говорите, я была бы вам обязана; но если за ваши милости бабушка должна платить слезами, а я неволей, мы отрекаемся от всего охотно.
Председатель остолбенел и не нашел слов на первых порах.
— Хорошо. Превосходно! — закричал он, быстро вставая и опрокидывая стол, кресла, чашки: — Хорошо! Я расскажу это Старостине.
— Старостина знает и соглашается.
Невозможно описать гнева, бешенства, злобы человека, который привык деспотически управлять окружающими, с уверенностью, что с богатством своим он может распоряжаться так, как ему угодно.
— Останетесь при Домброве, — сказал он, — но больше ни меня, ни изломанного гроша от меня не увидите!
С этим он вышел в сени, приказал подавать лошадей, прибил двух лакеев и уехал, дрожа от гнева.
Одна минута изменила и состояние Юлии, и положение ее в свете. Миллионы исчезли. Раздраженный председатель и свое владычество, записи, и странности перенес к подкоморной и Матильде. Через несколько дней отобрал он все имения старосты, а бабка и внучка остались при одной только деревеньке с фольварком. Понимали обе, что жизнь их должна была измениться; но Юлия не допускала старушке терпеть недостаток в чем бы то ни было, даже заметить перемену. Сама занялась она домом и, счастливая своей свободой, окружала бабушку тысячами нежностей и попечений.
В соседстве, подобно молнии, разнеслась весть, что председатель уничтожил завещание, отобрал имение у Старостины и все записал Матильде.
Матильда быстро перестала кашлять, в надежде и без того выйти замуж, потому что молодежь роем уже окружала дом подкоморной.
Все мужчины находили, что панна Матильда любезна, очень мила и недурна собой и что хоть немного полна, но зато бела, румяна, а глаза имела выразительные. Выражением тем были — миллионы председателя.
Матильда начинала даже фальшивым голосом распевать публично, на что прежде не решалась, и знатоки согласились, что хотя она поет и без методы, но очень мило. Подкоморная приходила в восторг, была счастлива. Даже в уединенную Яровину, посредством прибывающей туда молодежи, достигла весть к Дарским о бедности Юлии. Оба они обрадовались этому, и Ян тотчас поспешил к Старостине. Не располагая скрываться теперь со своим состоянием, он оделся щегольским образом.
Четыре лихие лошади, шутя везли легкие санки. Упряжь на них была английская и соединяла вкус и красоту с английскою скромностью; гривы покрыты были леопардовыми шкурами. Люди в однообразном черном платье.
Юлия видела, когда он подъезжал к крыльцу, но ее сбили с толку упряжь и лошади, и она не догадалась, кто бы это мог быть.
Ян застал ее одну, с книгой в руке.
— А, это вы! — сказала она с удивлением. — Хоть вы один нас не забываете.
— Зачем же вы так думаете обо мне?
— Оттого… потому… что другие…
— Я не принадлежу к числу других.
— Везде вы хотите быть первым! — сказала она шутя, с обычной своей веселостью.
— Там где можно быть первым и последним.
— Загадка! Я не понимаю загадок.
— Как же поживает Старостина?
— Слава Богу, только зимой почти не выходит из своей комнаты.
— Могу ли я видеться с ней!
— Отчего же нет! Она будет вам рада. Пойдем.
Старушка радушно приветствовала Дарского; теперь ее утешало каждое посещение; бедняжка боялась быть оставленной, и день без гостей — был для нее грустным днем.
Ян завел разговор о старине, что бы как-нибудь навести старушку на воспоминания и ему как-то это удалось. Расчувствовалась, разговорилась Старостина, но, наконец, не будучи в состоянии забыть свежей потери имения, жаль которого ей было не для себя, а для внучки, прибавила со вздохом:
— Вы знаете, что нам осталось? Только одна Домброва.
— Знаю.
— И теперь мы почти бедны. Юлия прервала ее весело:
— Ну уж нет! А меня разве вы ни во что считаете?
— Ты только мое единственное сокровище!
— Ну, перестаньте, бабушка!.. Ян только улыбнулся.
— А вам бы я советовала, — сказала шутливо Юлия, обращаясь к Яну, — отведать счастья у подкоморной. Матильда будет иметь миллион в банке, да, кроме того, Сивичи, Ромейки, Битин, Гласное, Завойовку и Матечну, не считая того, что заключает в себе.
— То есть кашель! — прибавил Ян. Они оба рассмеялись.
