Муж ее, Ратай, не всегда побирался, был довольно ленив и потому предпочитал корчму и свою берлогу шатаниям по белому свету, но, надо правду сказать, не пропускал ни праздника, ни ярмарки, обвешивался мешками и ровным шагом отправлялся в поход.
Недостаток зрения не мешал ему ходить без поводыря, Ратай даже не любил спрашивать дорогу. В поле, в лесу, в селе, на перекрестке — Ратай не останавливался и верной стопой шел, куда было нужно.
Муж и жена ни в чем себе не отказывали, пока были деньги, и, поставив ребром последний грош, расходились в разные стороны на поживу. Солодуха, Бог весть где, пропадала по целым месяцам, и Ратай отведывал разного хлеба: бывал и на телеге и под телегой. Так прожили они многие годы и, наконец, сошлись сторожить сельские ворота и ссориться да драться. Солодуха была баба высокая, толстая, крепкая, настоящая знахарка. Не знаю, как она лечила людей, но знала их вдоль и поперек: бывало, поглядит на человека и узнает самую сокровенную его думу.
Старики могли бы жить, не зная нужды: Солодуха имела обширную практику, а Ратай искусно выманивал милостыню, но беда в том, что, собирая деньги, они не помышляли о черном дне, а отправлялись в корчму и в один день проматывали то, что приобретено в месяц.
Но, несмотря на эти слабости, они были не злые люди, многим делали добро, а зло только себе.
Когда Мотруна приближалась к избе, Солодуха, опершись подбородком на колени, сидела на пороге, а за ней в сенях на соломе лежал старый Ратай.
— Ай, ай, ай! — вскрикнула знахарка, увидев больную. — Как постарела, хуже моего! А мать ее была моложе меня. Вот те и цыган! Вот те и любовь!..
— О ком ты говоришь? — спросил Ратай.
— Известно о ком — о цыганке. Тащится бедная, уж верно, за советом иль за лекарством. Ну, да ничто не поможет, до зимы не доживет.
— Эх, черта ты знаешь! Другим смерть пророчишь, а сама когда околеешь? Морочишь только народ христианский.
— Молчи, еще и тебе скажу, когда черт приберет.
— Молчи проклятая баба!
У них уж не далеко было до драки, когда подошла Мотруна. Солодуха вдруг переменилась, на лице не осталось и следа гнева, оно приняло ласковое и задумчивое выражение.
— Что с тобой? Больна, голубушка?
— Больна-то я, больна, только мне не пособишь, матушка. Пришлось умирать…
— Христос с тобой! Кто знает, когда придется умирать. Вот скажи лучше, что у тебя болит: может быть, и пособим! Да ты ведь не зачем другим, а за советом пришла.
— Ох, нет!.. Что мне совет твой!.. Не поможет! Не поможет. Не жить мне более!
Дед и баба стали внимательнее вслушиваться, а больная прерывистым голосом продолжала:
— Я знаю, что мне не дожить до седых волос. Что ж делать! Я и не желала бы жить, да дитя, дитя-то как сиротой оставить?.. Вот так-то, матушка, проклятие батьки сбывается! Все-таки было бы легче умереть, если б не детище, как подумаю, что станется с сиротой, так надрывается сердце. Ох, ох! Жила бы, жила, мучилась бы, только бы дитя на ноги поставить, ан нет! За грехи мои наказал Бог, не дожить уж мне до того.
— Бог с тобой, голубушка, не беспокойся, — отвечала Солодуха, — ведь люди не волки, да и Бог не без милости.
— Бог милостив и правосуден: за грехи карает, а люди…
— Что люди? — прибавил дед. — Не лучше волков!
Никто не обратил внимания на замечание слепого Ратая, а Мотруна постоянно повторяла:
— Дитя мое, дитя!.. Что станется с Марусей? Умирать приходится, она держит меня за сердце.
— Не тужи, голубушка, — усаживаясь возле нее произнесла Солодуха. — Выздоровеешь еще, скажи, что у тебя болит?
— Что говорить? Все болит! Э!.. Не сегодня, завтра умру… Все напрасно! Мне помощи никакой не надо, вот помоги, матушка, лучше дитяти.
— Как же помочь? — качая головой, сказала знахарка. — Ведь родня скорей поможет…
— Родня! А! Что про них говорить, теперь свои хуже чужих, присоветуй, матушка, что-нибудь другое.
— Во двор бы ее, голубушка.
— О! Не хочу, не хочу, — махая рукой, вскрикнула Мотруна, — там она пропадет! Пригляделась я к сиротам, что выросли в панских покоях… Маруся пригожая… Красота ее погубит. По-моему, лучше бы ей умирать с голоду, только без сраму. Вот знаешь что, родимая: ты бедная такая ж, как я, детей у тебя нет… Возьми к себе Марусю.
В ответ на эти слова, произнесенные с отчаянным усилием, Солодуха и дед вскочили на ноги и от удивления произнесли что-то, чего Мотруна не поняла. Настала минута зловещего молчания. Ратай уставил свои белки в жену, а жена посмотрела на мужа.
Мотруна перевела дух и, не давая им времени отвечать, продолжала:
— Она вам не сделает изъяну, а трудиться и работать будет за троих, такого дитяти в селе не найдешь: ее можно и в избе оставить, и послать куда угодно, все поймет и сделает, и смирная такая, послушная! Будете иметь и дитя и слугу.
Старики молчали и, казалось, обдумывали решение столь важного вопроса. Наконец Солодуха, вертя в руках угол фартука, произнесла:
— Ну, надо подумать да подумать, а то неравно пригласишь к пустой миске. Знаешь, голубушка, и наше житье не Бог знает какое: милость Божия и добрых людей… У самих, подчас хлеба-то нет. Твоему дитяти не спрятаться от нужды под нашей кровлей.
— Да где же ему будет лучше? Богатый хозяин помыкать сиротой будет… У вас детей нет, а с горем, нуждой знакомы, попрекать своим хлебом-солью не станете.
Опять наступило молчание, которое было прервано стариком, он подошел к Мотруне и сказал:
— Слушай, матушка, что тут долго говорить… Мы возьмем твою Марусю, а не захочет Солодуха, так на то палка…
Старуха захохотала во все горло: ей не хотелось при чужой женщине заводить драку.
— Эх, старичок, старичок, — начала она сладеньким голосом, — у тебя все шутки на уме! Полно, спрячь палку на собак.
Ратай пробормотал что-то и замолчал, Мотруна заплакала.
— Вы ее возьмете, да! На вас вся моя надежда, а не возьмете — пропадет моя Марусенька. Солодуха, кормилица, будь ей матерью, я в гробе за тебя буду Бога молить.
— Не беспокойся, милая, сама еще взрастишь свою дочку и в люди выдашь…
— Нет, нет, — отвечала больная, качая головой, — не жилица я на белом свете… Теперь умру спокойнее.
С каждой минутой силы больной упадали, она хотела было воротиться домой, но не могла надеяться на ноги.
— Куда тебе идти! Больно устала, отдохни, — начала Соло-духа.
— Нельзя, нельзя! Как-нибудь добреду до избы.
— Не думала б ты лучше об этом. А если уж так тебе надо быть дома, так подожди немного. Ба! Да вот и Моисей едет. Попрошу, он свезет тебя к кладбищу, намедни залечила ему болячку вот этакую, в кулак, и рюмки водки не поднес, вот теперь должен меня послушать за доброе дело.
Сказав это, она вдруг крикнула батраку:
— Слушай, а что сделал бы ты, если бы на пояснице у тебя сел еще один чирей?
— А сохрани Господи! — испугавшись, отвечал Моисей.
— Так не хошь другого?
— А тебе что?
— Да я только спрашиваю… А ты знаешь, что коли меня не послушаешь…
— Знаю, знаю! Что же, ты, матушка, хочешь? — спросил парень, тревожно почесывая затылок.
— Подвези цыганку к кладбищу, — шепнула старуха Моисею, — сама уж не дойдет…
