малого. Некрасов да Михель не прятались. Верно сказано: смелого ищи в тюрьме, глупого в попах.
— Вот, вот! — Костя вскочил, будто приняв решение, обнял старика за плечи. — Спасибо тебе, Капитоныч, спасибо!..
Ночь он провел худо. Видел, будто Александр Иванович говорит: «Воспользуйся тем, что ты не за решеткой, продолжай наше дело. Наводни город, губернию прокламациями!» Именно, именно! Тогда жандармам придет в голову, что Иконников не был виновен!.. Как это сделать, с кем? Отыскать тех, кто ушел от комаровских лап, отыскать!.. Да, вот прокламации. Их передают из рук в руки. Город взволнован. В сельской избе тайно собрались крестьяне, слушают грамотея… В руках у Наденьки жгучие листки. «Смотри, папа, — говорит Наденька, — опять появились эти отважные безумцы…»
Ранний час был, а в жандармском управлении уже суетились чиновники настраивали перья, разглядывая их на свет. Костя открыл грузные, как крепостные ворота, двери.
— Куды лезешь? — зашевелил усами бравый жандарм, стоявший подле лестничного марша.
Бочаров протянул предписание.
— Софрошкин, — закричал жандарм зычно, — сопроводи!
Сверху выбежал тощий ржавый унтер, пошарил взглядом, зашел со спины.
— Пожалуйте вперед.
Внутри у Кости обмерло. Будто во сне миновал он лестницу, заметил офицера, перед которым вытянулся унтер. Офицер удовлетворенно кивнул, скрылся за высокими дубовыми дверями, потом распахнул их:
— Прошу!
И увидел Костя Александра Ивановича, увидел Феодосия, Михеля увидел, бросился к ним, но Иконников одним быстрым взглядом остановил его у порога, а потом с безразличным выражением, даже чуточку сонно уставился на угол стола. Он сидел против Комарова, остальные стояли; Михель Бочарову подмигнул, Феодосий передернул костлявыми сильными плечами.
Подполковник Комаров горою над столом возвышался. Пуговицы на мундире сияли, эполеты простирались двумя пышными крылами. Но лицо измятое, огуречной желтизны. Худо подполковнику. Численность приверженцев Иконникова куда пространнее, чем обличаемых следственным делом. Комаров это понимал, об этом твердил губернатор. Однако Иконникова нечем припереть к стенке: обыски ничего не дают, пустыми остаются сети. Власть бы Комарову — всех семинаристов, студентов, всех сплавленных в Пермь смутьянов — в Сибирь! Гневается Третье отделение, государь ждет решительных, мер по всей губернии. Позор, господин подполковник, позор. Если флигель-адъютант Мезенцев сумеет перетряхнуть все заново — карьере конец. От сегодняшнего допроса тоже не будет проку, но еще раз прощупать стоит. И потому подполковник радушным жестом, приглашает Бочарова к столу.
— Нам стало известно, что именно вы заказывали и укрывали, станок.
— Какой станок, господин подполковник? — заморгал Костя, чувствуя себя, однако, весьма неловко под тяжелым взглядом Комарова.
— Подпоручик Михель утверждает, что солдат Кулышов наклеветал на него по личным мотивам, а станок заказывали и укрывали вы.
— Нелепость, — засмеялся Михель, — последнего я не утверждал.
— Как часто вы посещали библиотеку? — Подполковник подул из ноздрей на усы.
— Раза два-три. — Костя успокаивался.
— О чем с вами говорил Иконников?
— Только рекомендовал книги.
— Какие?
— Дозволенные цензурою.
— Что заставило вас погубить молодые свои годы? — отнесся Комаров к Феодосию и Михелю.
Феодосий провел пятернею по волосам, сказал густо:
— И будем мы питать до гроба вражду к бичам страны родной.
— Вы, господин жандарм, — ответил Михель.
— Довольно нелепостей! — Иконников резко поднялся, и не жандарм, а он показался Косте обвинителем. — Вы дали мне возможность хладнокровно поразмыслить над тем, что происходит. При нашем строе любое противоречие, любое разногласие — уже смертельная борьба. Людей преследуют за то, что они мыслят иначе, нежели власть предержащие. Гасится именно то, что составляет внутреннюю потребность человека: право высказаться открыто. Но ведь преследовать мысли, значит, будить их, будить!
Костя чувствовал: Иконников говорит не для жандармского подполковника, а для него, для Михеля, для Некрасова. Говорит то, что угнетало душу Бочарова и не находило выхода. Он стоял, потрясенный смелостью мыслей Александра Ивановича, видел только его гневное лицо, его сухие блестящие глаза.
— Молчать, — глухо выдавил из себя жандарм. — Вы забываетесь… Я не дозволю, чтобы в этом кабинете произносились статьи журнальных пашквилянтов!
— Я высказываю собственные суждения, — возвысил голос Александр Иванович. — Вы называете пашквилянтами писателей, которые возбуждают разум, обращаются к чести и совести человеческой. О двужильные российские литераторы! Сколько их ни давят, сколько ни глушат их, не станут они торговать своими убеждениями. Иностранные писатели в каждом цивилизованном государстве считаются передовыми членами образованного общества. А наши? Не смеют выразить ни мыслей, ни порывов души. Что там Сибирь, тюрьма? Просто не допускают их к общению с людьми. Значит, дела в государстве обстоят плохо, и все равно никто не поверит воплям восторга, которыми заполняют печать продажные писаки. А молодежь, — Иконников обернулся к Бочарову, Михелю и Некрасову, — ее-то не заставишь быть благонамеренной, когда терять нечего!
— Увести! — закричал Комаров. В дверь вбежали два жандарма.
«С ними, я буду с ними!» — чуть не воскликнул Костя; сердце заколотилось под самым горлом.
— Вы останьтесь, — приказал подполковник.
Тяжелая дверь захлопнулась, но Костя успел заметить глаза Иконникова, оглянувшегося прощально: «Держись, не опускайся духом».
— Прошу меня арестовать или освободить невиновных, — почти умоляюще заговорил Бочаров, но подполковник перебил его:
— Невиновных мы не арестовываем. — Опустился в кресло, положил на стол огромные локти. — Пока у нас нет нужды вас задерживать. За вас поручился горный начальник пермских заводов полковник Нестеровский. Его поручительству мы вполне доверяем. Ваш порыв вполне понятен, но не благороден.
Жандарм замолчал; Костя с ненавистью смотрел на его толстые, в рыжей шерсти, пальцы. Ему опять показалось, будто в них мамино письмо. «Полковник Нестеровский поручился, полковник Нестеровский поручился», — стучало в висках.
— Мы предлагаем вам выявить, — сказал Комаров, — что делает в доме Нестеровских девица Колпакова. Привлечь ее к следствию ни оснований, ни прав мы не имеем. Однако подозреваем — она старалась совратить дочь полковника… Ее слова, поступки — нам все интересно…
Костя вспомнил первую встречу с Ольгой, опять взглянул на пальцы Комарова.
— Я решительно отказываюсь. Шпионить в доме человека, который поручился…
— У вас есть время подумать. Господин Воронич, — позвал Комаров офицера, — проводите!
Взвинченный, прибежал Костя в канцелярию, едва расслышал, что экзекутор требует его к себе.
— Э-э, — скрипуче протянул тот, лаская сосульками пальцев бумагу, — приказано с завтрашнего дня быть вам в отпуску. А сейчас явиться по месту жительства господина полковника. — Он с особым интересом оглядел Бочарова: по-видимому, не очень-то понимал, почему начальство столь благоволит к этакому ощипышу…
Встретила Бочарова Наденька. В строгом, с высоким воротом платье, в убранных башнею волосах гнутая гребенка, острые локотки. Обе руки протянула Косте, он не посмел их удержать.
— Папа вас ждет!
Жарко стало ушам. Он заторопился, цепляясь за углы, за кресла, к далекому кабинету; она засмеялась вслед.
Полковник был в мундире, подусники стояли торчком.
