говорят в Перми, как вздумается. В нашем городке и ребенка вымажут грязью…
— Какой ты чудесный у меня, папа! — Наденька поцеловала отца в щеку, поспешила к себе.
В своей комнатке сняла с полки томик Пушкина, просунула меж страницами палец, открыла, прочла вслух: «Откуда чудный шум, неистовые клики? Кого, куда зовут и бубны и тимпан? Что значат радостные лики и песни поселян?»
Она не понимала, что с нею происходит! Быстро разделась, нырнула в холодную постель, колени к подбородку. Почему-то вспомнила, как в детстве, в доме тетки, отбивалась от мамок и нянек в спаленке, раздевалась всегда сама. Так с улыбкою и заснула.
глава одиннадцатая
Он стоял над Камою на том самом яру, с которого зимой сбросили они с Некрасовым мешок. Дерево все так же цепенело в наклоне, но лед на реке потемнел, не было в нем уже тяжелой прочности. Там и сямразъедала его талая вода, ручьями низвергающаяся с обрывов. Она набухала под берегом, наползала, точила ледяные закраины, отдирала их от земли. В этой незаметной глазу работе таилась буйная взрывчатая сила. Вот-вот исполнится день, и грянет она. А пока еще холодный ветер морщинит забереги, старается дыханием своим обратить их в лед. Косте жарко, он подставляет под ветер лицо, расстегивает крючки ворота. Ах, если бы кто-нибудь знал, что пережил он за эти дни!..
Полковник Нестеровский предложил переселиться в его дом. Что же это: великое счастье быть рядом с Наденькой или из него все-таки выстругивают шпиона? Нет, вам не удастся, господин подполковник Комаров, вам ничего не удастся!
Он шагнул за перегородку, вытянул из-под кровати баульчик, забил его всякой мелочью, подвязал к ручке узел с одеждой и остановился перед хозяйкой.
— Спасибо за хлеб и соль, за ваши заботы.
— Что же поделать, голубчик, — ответила она, не подымая глаз. — Опять мне одной быть. — В голосе ее почудилась злость, но Костя не стал об этом раздумывать, поспешил к Капитонычу.
Усы у Капитоныча сползли на рот, нос отмок:
— Не забывай меня, крестник. И пореветь охота будет — угол, отыщется. Нашему брату таких углов на земле мало. Вот, бывало, когда наши офицера, после замирения, с ихними офицерами шампанское дули, а мы гнили в госпитале, уж так реветь хотелось. А нельзя — стыдно…
В руке — баульчик, узел. Шел вниз от церкви ученик горного начальника, студент у жизни Константин Бочаров. И вспоминал, что вон там, на закраине кладбища, где похоронены безродные и бесфамильные, собрал Наденьке букет первых белых цветков. А в том домике, где крыльцо с двумя столбушками по бокам, ел свой первый в изгнании горький хлеб… У одного из студентов его курса через ягодицы была татуировка по латыни: «когито, эрго сум» — «я мыслю, следовательно, существую». Студент пояснял любопытствующим, что задним умом он куда сильнее. Прежде Костя смеялся, а, пожалуй, напрасно.
Он уходил мимо распахнутых питейных заведений. Пузырилась, перемешанная со снегом и навозом липкая грязь, лошади ломовиков, перемазанные до паха, теребили желтыми зубами сено, свисавшее с одной из телег… И он тоже чувствовал себя в грязи, тоже был привязан к какой-то оглобле. Он шел по улице Торговой, забранной уже глухими ставнями, и думал о заслонах, закрывающих от него жизнь, думал и до боли поджимал губы. Он вышел на яр, с которого скинули они с Феодосией станок, увидел, как пробуждается подо льдом буйная сила реки, и сказал себе: «„Я мыслю, следовательно, существую“, но я все сделаю для того, чтобы не было жалким это существование…»
Но пока, пока — лишь знакомый путь, лишь известный адрес. Вот сейчас свернуть за угол, и будет высокий забор с вытесанными маковками по остриям. Ветки лип, берез в прозелени почек. Ворота, калитка с львиной мордой, жующей кольцо.
— Пошалуста, коспотин Почароф.
Это экономка. У нее унылый немецкий нос, вместо щек два желтых соленых огурца.
— Вам сюта, — с неодобрением говорит она и ведет Костю за особняк.
Там среди лип уместился флигелек в два окна, с черепичной голландской крышей и флюгаркой на шпиле. Флюгарка вертится — ищет ветра, но ветер переменчив. Прежние владельцы особняка содержали во флигельке семью швейцара. Потом Нестеровский ставил мелкие опыты, испытывая давлением воды образчики чугуна и меди. Ныне комнатка побелена, к окну придвинут письменный стол, два кресла по углам, этажерка с книгами, шифоньерка для платья. За кольцевой по верху занавесью кровать с чистой постелью. Окно раскрывается в сад, на вешний воздух, на птичьи пересвисты. Сказка из «Тысячи и одной ночи»! И все-таки Бочарову не по себе, словно получил монету, но она оказалась фальшивой. Он ждал, когда экономка уйдет, чтобы переложить содержимое баульчика в ящики шифоньерки. Экономка же, презрительно отпятив нижнюю губу, все осматривала Костю. Наконец она с сопением удалилась.
Но едва Бочаров принялся за дело, под окошком послышался нутряной смех купеческой дочки Ольги Колпаковой и голос Наденьки. Костя смешался, забросил баульчик в шифоньерку, прибил волосы, мгновенно откинулся на кресло.
— Вам будет здесь удобно? — спросила Наденька. — Заниматься можете у себя или в кабинете, как угодно…
— Здесь очень хорошо, очень, — соглашался Костя.
Ольга беззастенчиво отдернула занавеску, попробовала рукой постель:
— Жестковато, да ничего — я не привередлива.
Толкнула Бочарова бедром и захохотала. Наденька вспыхнула, и у Бочарова побагровели уши, но Ольга даже не моргнула, повернулась на каблуках, потащила Нестеровскую в сад. Костя долго еще различал их голоса.
Жизнь устраивалась в новой колее. Собственно, занятия Бочарова не изменились. Нестеровский объяснял, в чем заключается секрет массовой выплавки однородной стали, крупных отливок, экзаменовал по устройству четырех-, двенадцати-, двадцатичетырехфунтовых орудий, их нарезки и казенной части.
— Изрядно, — добродушно итожил он. — У вас, молодой человек, отличные способности.
Левушка совсем подружился с Константином Петровичем. За последний месяц младший Нестеровский вдруг вытянулся, повзрослел, однако Детских игр не забросил. Иногда пробирался к Бочарову во флигелек и воображал себя разбойником, а Константина Петровича богатым пленником.
— Где ты спрятал свой клад? — допрашивал он, точа о край стола деревянную саблю и свирепо крутя глазами.
— Зарыл его под пятым деревом слева, — подыгрывал Костя.
Развязав веревки, «разбойник» выталкивал «пленника» в сад.
Но тут же игра позабывалась. Все деревья за какую-то ночь разом вздохнули и выбросили в воздух зеленое пламя. К нему с добрым гудением торопились греться всяческие жуки; над звездочками мать-и- мачехи прыгали бабочки. И оба — разбойник и пленник — радостно слушали весну.
А как хорошо было распахивать створки окна в утренний холодок, в мелькающие пятна солнца. Птичий гомон врывался во флигелек, будто внезапная вспышка радужного света.
Однажды Наденька в шляпке, в накидке подбежала к окошку:
— Собирайтесь, Константин Петрович, быстрее!
Кучер полковника сидел на козлах коляски, перебирал вожжи. Караковый рысак породисто косил лиловым зрачком, всхрапывал. И — опять поручик Стеновой! Устроился барином, сунул руку в бок, самоуверенный, красивый. Рядом с ним Ольга, разрумянившаяся, глаза дурашливые. Костя даже отступил. Но Наденька топнула:
— Да помогите же мне!
Костя на миг почувствовал ее теплый локоть, сам очутился на сиденье рядом с Ольгой.
— Трогай, Зиновий! — велела Наденька.
Рысак загнул голову, обрадованно фыркнул.
И вот вылетели на Каму. Толпы осыпали крутой берег. Многие скинули шапки, крестились. Вопили, свистели мальчишки. По Каме сплошной лавиной пер осатаневший лед. Полосатые бока льдин вздымались и
