на обдутый ветрами сиреневы лед. Впереди, быстро дыша, старчески семенил архиепископ с крестом в расшитой рукавице. За ним истово двигалось духовенство, вышагивали в теплых шинелях военные, пузами вперед, бородами к небу шествовало купечество в богатых, переливающихся мехами шубах и шапках. Колыхались хоругви, жарко вспыхивали оклады икон. Все блистало, плавилось, горело в глазах ошеломленного Кости. На взгорье у маленьких медных пушек толпились закуржавевшие артиллеристы, и тонкий длинный офицер, вытянув шею, глядел со вздрагивавшей карей лошади на крест архиепископа.
В расчищенном льду длинным квадратом чернела прорубь. Архиепископ, подминая широкие одежды, осел на колени, сунул крест в воду. И все шествие волнами осело, и толпа на берегу; и чистые детские голоса жалобно, стройно возгласили тропарь: «Во Иордане крещающийся тебе, господи».
Офицер махнул рукой, ахнули пушки, отпрянули назад, снова ахнули. Запели над головой медными кликами колокола.
Человек в изодранной шубе, с подвязанною платком щекою, невнятно пояснял до этой поры Косте, кто и для чего полез на лед. Назвал архиепископа Пермским и Верхотурским Неофитом, указав на ректора духовной семинарии архимандрита Дорофея, губернатора Лошкарева, городского голову Колпакова.
— Храм Воскресения Христа Спасителя устраивают. В память освобождения крестьян…
Говорил он накось, одной стороною рта, нервно и злобно. А когда впереди все попадали на колени, шепнул:
— Им-то чего не праздновать, для них завсегда слобода, — и торопливо стал выпутываться из толпы.
У Кости восторг внезапно подкатил под сердце. Он тоже очутился на коленях, кричал и взмахивал руками в лад военному оркестру, который в отдалении гулко бил барабаном.
Толпа отступила от берега, поредела. Музыканты вытряхивали из труб льдинки, надсадно кашляли. Костя, трясясь от озноба, хотел и не решался войти в собор, откуда сладко воняло воском, банным теплом. Желтые от солнца колонны собора покачивались. Вот-вот они сломятся, как сосульки, раздавят своими обломками.
— Господин Бочаров!
Костя поднял голову. Перед ним был сам полковник Нестеровский. От мороза, от плотного завтрака лицо его побагровело, усы с подусниками стояли крепко.
— Господин Бочаров, не угодно ли вам за мной последовать?
Почти эти же слова сказал когда-то потайной агент; Костя даже попятился. Но полковник взял его под локоть и повлек от собора к Монастырской улице, на углу которой дожидалась лошадь с санками. Нестеровский подтолкнул Костю в санки, натянул на его колени теплую меховую полость, ткнул кучера в спину.
— Хочу вам сделать предложение, — сказал Нестеровский, когда полозья со свистом покатили под уклон, — не согласились бы вы продолжать занятия горным делом?
У Кости до того смерзлись губы, что он не мог ничего ответить, только дернул головой. А санки уже подлетели к особняку, лихо остановились. Из-за ограды выглядывали макушки заснеженных кустов, рвались черные стволы лип и серые — тополей; окна были высоки, стены в каменных портиках основательны и прочны.
Внутри особняк горного начальника пермских заводов был просторен, дорого обставлен. В мягкой мебели, в пузатых шкапах, в тканых гобеленах уютно гнездилось довольство. Лучи солнца поигрывали на крышке рояля в гостиной, на гранях хрустальной горки. Полковник вел Костю по комнатам, открывая перед ним двери. В прихожей Костя с трудом отодрал от сапог льдинки, но и теперь от ног его печатались на паркете мокрые следы. Конечно, начальник тоже принял Бочарова за кого-то другого, сейчас вот прозреет, выгонит вон.
Однако полковник предложил Косте кресло, рукою указал на стопку журналов, лежавших на углу письменного стола:
— Поскучайте немного. Я распоряжусь.
Знакомый «Горный журнал», книжки по металлургии. Стопка «Современника» и «Русского слова». Отдельно — кипа «Пермских губернских ведомостей». В застекленном шкапу вызолоченные корешки книг с немецким колючим шрифтом. Полистать бы, но в тепле Костю разморило, он размяк и не мог шевельнуть рукой.
Полковник успел переодеться в домашний сюртук, в мягкие китайские туфли. За ним поспешно вошел лакей, ловко держа поднос со светлым графинчиком, с закусками. Костя хотел встать, полковник настойчиво затолкнул его обратно в кресло.
— Ну-с, кажется, мы условились, — воскликнул он весело, наклоняя графинчик. — После праздника и начнем… Предпочитаю чистую водку всем прочим. Итак, с праздником.
От первой же рюмки Костя рассолодел, полковник показался необыкновенно милым, воздух за окнами был совсем розовый.
— Представляется мне, что вы человек серьезный, — говорил между тем Нестеровский. — И трудное положение ваше не должно помешать образованию.
— Да, да конечно, — кивал Костя, хотя ничего еще не уяснил. Ноги отогревались выше, выше, словно с полу кабинета поднималась теплая ласковая вода.
— Извини, папа, я не знала, что ты занят, — послышался в кабинете юный голос.
В дверях задержалась тоненькая высокая девушка. Серые с очень темным райком глаза ее без удивления осматривали гостя. На разлетистых бровях, на коротких темных ресницах поблескивали бисеринки. Чуть удлиненное лицо с твердым, слегка вздернутым носом еще не отошло, еще горело. Пахло от нее свежим чистым снегом.
— Наденька, — сказал Нестеровский, подхватывая вскочившего Костю под локоть, — это наш новый регистратор Константин Петрович Бочаров. А это моя дочь…
Она подала Косте узкую ладонь лодочкой, не шевельнув ни одним пальцем. Рука была холодная.
Так вот она какая — дочка полковника!.. И какое имя: На-день-ка! Как утренний холодок весной перед звонкой капелью. Или нет, скорее студеный ручеек так перебирает монетки солнца на перекате. Наденька!
Костя проклинал эти долгие святки, хотел быть императором, чтобы издать закон, отменяющий их! Утром он несколько раз прошел возле особняка, устыдился, бесцельно зашагал по улицам. Перегруженные праздностью горожане спали долго, и Пермь была пуста. Щедро, роскошно падал снег, покрывал усталые от морозов, от каблуков, от полозьев, оскверненные дрянью загулов улицы. На плечах Кости лежал пуховый воротник, щекотало под носом и подбородок; слезы навертывались.
Одиночество, опять одиночество! Мама в такие праздники сама колдовала у печи, запахи жареного лука и мяса дразнили ноздри. Отец торжественно доставал табакерку с инкрустациями, в которой была зеленоватая пыль. Эту пыль он нюхал по праздникам. А Костя, освобожденный от гимназической формы, только и ждал, когда можно будет удрать к товарищам. Ничего он тогда не ценил, ничего!
Как всегда, дверь Иконникова не была заперта. Внизу никого. Костя снял шинель, набросил на шарик вешалки. Но дверь распахнулась, и вбежал подпоручик Михель, отряхиваясь, весело блестя глазами.
— Господи, кого я вижу, — затормошил он Костю. — Ну идем, идем скорее!
Обнял Бочарова за плечи, потащил наверх. Иконниковы пили чай. Александр Иванович в полотняной рубашке, в каких-то мятых клетчатых брюках выглядел совсем по-домашнему. И Анастасия была в простеньком платье, чистом, но уже довольно потертом. Сашка вертелся на стуле, сбивая салфетку, заправленную под подбородок.
Иконников не поднялся, только улыбнулся, сказал:
— Вот кстати.
Самовар шипел, сияя медалями, уставя на Костю изогнутый нос. Анастасия позвала прислугу, та отвела Сашку, и в гостиной все на мгновение притихли, как бывает перед переменою разговора.
— Ну, был в больнице? — спросил Иконников Михеля.
— Отнес ему чаю, сахару, немножко денег. Кажется, растрогал. Поправляется. Но как же не вовремя заболел!..
— Все болеют не вовремя, — вздохнул Иконников, позвенел ложечкой. — Это о Кулышове, которому
