тихий, ждущий, голубоватая поляна, барьер из шинелей. Они сходятся, ближе, ближе. С ветвей обрушивается лавина, поручик падает, зажав сердце. Костя бледный, потрясенный, входит к Наденьке: «Судите меня, я убил вашего Степового!» Или начинается война с турками. Костя, истекая кровью, держит поручика за горло: поручик хотел перебежать к врагу…
— Чепуха, все чепуха, — говорил Костя ночной улице. — Пора быть взрослым, пора отрезветь.
Он пробежал по тропинке. Окно дома светилось изнутри желтым кошачьим зрачком. Хозяйка стояла на коленях в темном извечном своем платье, тыкала в грудь сложенными перстами. Стараясь не греметь, Костя разделся, прошел к себе. Пожалуй, он завидовал людям, что в вере обретают душевный покой. Еще в гимназии отец Никандр, струя промеж белых пальцев шелковистую бороду, наставительно говаривал: «Завелись на нашей святой земле слуги антихристовы, отвращают от истинной веры, ввергают заблудших в шатания и горести и допрежде суда господня обрекают себя нечестивцы на адовы муки сомнения. Ибо нет утешенья без веры…» Но и с верой нет утешения. Что замаливает хозяйка, что просит у бога?..
— Константин Петрович, — дергает за рукав Левушка. — Вас к чаю зовут.
Вот оно! Костя прибивает ладонью волосы. Колени деревенеют, и он, как на ходулях, ступает в гостиную. Нестеровский уже по-домашнему. В руках у него шелестят «Пермские губернские ведомости».
— Наденька, разливай. А я вам прочту весьма любопытное.
Костя старался на нее не глядеть, но видел, как ее руки с тонкими запястьями царят над столом, как ласково кладет она отцу сахар, наливает чай. Пальцы от пара чуть розовеют, отражаются в самоваре выпукло и удлиненно.
Раньше Наденька с отцом пили вечерний чаи в уютной комнате рядом с гостиной вдвоем. Теперь по какой-то совсем непонятной Косте прихоти полковник приглашает его. А для Наденьки Костя не существует. Хотя и ему пододвигает она чашку, и ему говорит: «Берите, не стесняйтесь, Константин Петрович…»
— Так вот, молодые люди! — полковник отхлебывает чай, от наслаждения жмурится. — «Пермский земский исправник Хныкин, пристав второго стана Тарабукин и отставной чиновник Ильин, при двух казаках казачьего войска, представили господину начальнику Пермской губернии временнообязанного крестьянина села Насадского, княгини Бутеро-Родали, Александра Кокшарова, известного под именем „Ратника“, который, находясь в бегах с 1857 года, неоднократно возбуждал крестьян к неповиновению. Пойман вооруженный в Кунгурском уезде».
В глазах у Наденьки неожиданно что-то блеснуло:
— Ну и что, папа? Поручик Стеновой рассказывал — ловят каждый день.
— А то, что этот Кокшаров чуть не четыре года собирал жалобы крестьян по всей России, думая отнести их государю…
Наденька подняла голову, ожидая дальнейшего. Но полковник нацелился на Костю.
Какая вера! Нет, вы только подумайте, какая вера. И за эту веру слуги государевы бросают мужика за решетку.
У Кости все еще не прошел внутри ожог: так было больно, когда Наденька вспомнила Стенового. И потому, не думая, ответил:
— Они не видели, царя, не знают, что он лицемер.
— А вы видели? — приподнялась Наденька.
— Не видел. Но нос к носу сталкивался с его сатрапами.
И вдруг вскипели, взбунтовались в нем слова, которые он слышал в подвальчике в Петербурге, которые столь внушительно напомнил Иконников. Взбунтовались и хлынули через край. Он поднялся, от возбуждения пятна пошли по лицу.
— Не к царю идти нужно! Мы, молодые, способны спасти Россию! Мы — ее настоящая сила! Мы — вожаки народа! И должны объяснить народу и войску все зло, которое приносит нам императорская власть!..
Нестеровский уронил газету, затрясся, захохотал на всю гостиную, проговорил, вытирая глаза салфеткой:
— Уж не революционер ли вы, Константин Петрович, в самом деле?
Костя помертвел. Ни с того ни с сего наговорил такого, что сейчас впору полковнику выставить его за дверь, арестовать. Но внутри так и подмывало.
— Нет, — ответил он глухо. — Еще нет.
— И не будете, — сказал полковник Нестеровский. — Я постараюсь.
А у Наденьки широко распахнулись глаза, губы полуоткрылись. Она смотрела на Костю так, будто внезапно из воздуха возник он в пустом кресле.
— Надеюсь, сыну моему вы ничего подобного не внушаете? — опять засмеялся Нестеровский. Подошел к буфету, достал бутылку рому, сам налил Косте в чай.
— Милый юноша, вы еще как воск. Из вас может получиться все что угодно, если покрепче мять. Меня вы можете не опасаться. Я не тот штатский генерал, которого клеймят ваши прокламации…
— Конечно, не тот! — вдруг сказала Наденька. — Вы, Константин Петрович, пейте, иначе остынет.
— По-моему, вы человек пока еще не подмокший, — продолжал Нестеровский, отхлебнув пахучей жидкости. — Такой помощник мне как раз и нужен. Скоро я скажу вам, какой помощи от вас жду!
Костя совсем не ожидал такого оборота и опять растерялся. Досада на свою горячность, радость — Наденька наконец-то заметила его — настолько Костю разволновали, что он локтем поддел чашку. Оплеснув его чаем, она ударилась об пол, разлетелась на мелкие звонкие осколки. Осколки тоненько над Костей захохотали.
— Не беспокойтесь, — разом сказали Наденька и Нестеровский.
— Сима, — позвала Наденька горничную. — Сима, уберите, пожалуйста.
— Там спрашивают вас господин поручик.
— Проси его!
Костя уловил в глазах Наденьки светлую искорку и опустил голову. Ах, каким недолгим было его торжество. Как поденка, вылетел под солнце!..
Поручик явился подтянутый, свежий, взбодренный морозцем, щелкнул каблуками, подбородок вниз- вверх. На Костю глянул недоуменно, принял протянутую руку Наденьки, чуть задержал, метнулся к Нестеровскому. Узнавающе кивнул Косте.
У Кости хватило выдержки не бежать из-за стола с позором.
Поручик салфеткой промокнул усы, весело напомнил:
— Сегодня, Наденька, вы обещали что-нибудь сыграть.
Теперь можно было откланяться.
— А что ж вы — не любите музыку? — остановила его Наденька.
— Я… я не знаю ее.
— Идемте, идемте, — потащил его под руку Нестеревский. — Раскаиваться не будете…
Костя не слушал, что она играла. Он смотрел на поручика, на Нестеровского, на нее, мучился. Какие- то звуки, то дрожащие, как лунный свет на снегу, то в пятнах солнца, то вдруг плачущие ветром, врывались в него и пропадали. Поручик оперся локтем о крышку рояля, другой рукой медленно подкручивал ус. Что-то мягкое, бархатистое, звериное было в нем. Нестеровский расставил ноги, откинулся в кресле, прикрыл выпуклые веки, был в покое.
Наденька уронила руки на колени, кругло обозначавшиеся под тканью.
— Браво, — сказал поручик, — браво.
Нестеровский с отчей гордостью повернулся к Косте, ожидая от него подтверждения. Костя покраснел.
— Ясно, — улыбнулся Нестеровский и продекламировал: — «В его ушах лишь звон мечей!»
Бочаров чувствовал — пора уходить. Уходить к своей церкви, в свой закуток, за стенками которого молится о чем-то поблекшая женщина. Он откланялся, его не удерживали.
Небо оказалось такой глубины и чистоты, что видна была в его беспредельных потемках звездная млечная пыль. Шершавый северный ветер очистил его, сдернул дрянь, испражненную землей. И ветви над забором, голые старые ветви, казались на его фоне белыми царапинами. Костя потуже завязал башлык: концы его трепыхались. Сунул руки в рукава, зашагал по улице.
