Иванович, теперь ты нас не проведешь.
— Подождите здесь, — сказала горничная, проводив Костю в кабинет Иконникова — крохотную комнату с секретером, письменным столом и полками, тесными от книг. С кресла поднялся и шагнул к нему Феодосий:
— Давно я не зрел тебя, Константин, давно. Сегодня день у нас торжественный… Сашкины именины. Так что ты хорошо придумал…
— Я не придумывал… Я пойду!
— Отвечай как на духу, что стряслось?.. По лицу вижу, ибо оно у тебя говорящее. Знамения испугался, небось? — Феодосий сощурился, обнял Костю за плечи. — Слышь-ко, что брат мне в Казани пел.
И заговорил речитативом густо, мерно; голос чуть трепетал от волнения:
У Кости защипало глаза. Господи, как это прекрасно! С ними — с Александром Ивановичем, Феодосией, с подпоручиком Михелем жизнь обретает смысл, преступным становится прозябание!
— Я говорил полковнику Нестеровскому о прокламации «К молодому поколению».
— Многие наши так-то попали, — вздохнул Феодосий, удивленно посмотрев на Бочарова. — Что же это ты?.. Надо сказать Александру Ивановичу…
Когда в кабинет вошел Иконников, Костя уже знал, что сегодня вечером Феодосий должен привезти печатный станок: у Кулышова работать небезопасно. Может быть, потому и был Феодосий таким возбужденным — хватал с полок книги за корешок, втискивал обратно не читая, сучил на скулах и подбородке редкие желтые волосья. Ткнув пальцем в Бочарова, сказал без окольностей:
— Начальника своего к революции призывал!
— Опрометчиво, — огорчился Иконников, в то же время думая о чем-то своем. — Полковник доносить не будет, но все-таки искушать судьбу, дорогие мои, не стоит. При такой поспешности можно и сгореть подобно болиду.
…Анастасия причесала сына на косой пробор, расправила на груди именинника голубой бант. Сашка сложил подарки в уголок детской, рядом с игрушками, обиженно надулся. Сначала взрослые говорили ему всякие добрые слова, теперь же не обращают внимания. Вот был бы дядя Феодосий! Он возил Сашку на себе, и все хохотали. А потом он ушел, а взрослые собрались в гостиной у камина, смотрят друг на друга, то разом заспорят, зашумят, то вдруг замолкнут, словно прислушиваясь к чему-то. Шипит поземка, бодает с налету стену дома, падает. Поматываются ветки, жалобно скрипят. Чего они слушают, кого ждут — папа и все гости?..
В камине угли напряженно краснеют, подергиваются сизыми перьями. У Кости сохнет во рту, противно дергается веко. Мама, ты хотела, чтобы сын твой был благоразумным. А твои письма мусолят жандармы, а твой Костя мается в далеком городе, не зная, где приклонить голову. Он не может быть благоразумным, ибо люди, принявшие его по-братски, по-иному ценят это слово.
— Едет! — встрепенулся Иконников.
И Феодосий уже в дверях, лицо его горит, глаза смеются, он высоко и часто дышит:
— Доставил, Александр Иванович, доставил. И Кулышов со мной!
— Слава богу! — Иконников обнял его. — Где же этот солдат?
— В санях сиротствует. Можно его тащить?
— Зови скорее.
Феодосий загрохотал по коридору.
— Жаль, что Михель на дежурстве, — потирая руки, говорил Иконников. — При разговоре с солдатом очень бы пригодился.
Угли в камине разалелись, потянуло теплом, розовые отсветы потекли по лицам.
Некрасова не было долго. Вошел он медленно, опустив голову, развел руками:
— Ничего не понимаю. Сбежал куда-то Кулышов. Яков говорит: видел, как пустился по улице.
— Феодосий и вы… Костя! — скомандовал Иконников; даже при свете камина видно было, как посерело его лицо. — Прочь! Прочь! На Каму, в снег! Живо!
Одеваясь на ходу, Костя мчался за Феодосией. Упал в дернувшиеся сани, ударился о что-то железное под пологом…
Метель наотмашь хлестала лицо. Феодосий стеганул лошадь кнутом, и она рванулась в улицу, загнув набок свирепую морду. Сани мотало, качало, Костя побелевшими пальцами вцепился в железину, оскалил зубы.
Над самым яром Феодосий натянул вожжи, спрыгнул с саней. Костя ухнул в снег рядом с ним, за голенищами ожгло. Вместе вцепились в мешок, подволокли к рыхлому краю, падая на колени, толкнули. Станок покатился вниз вместе со снежной лавиной, исчез, будто провалился сквозь пелену.
— Место примечай! — будто издалека — голос ветром относило — орал Феодосий.
Правее от них тенью металось ветвистое дерево, наклоненное над закраиной яра. А еще дальше смутно угадывался силуэт трехэтажного здания семинарии.
— Ох и кстати эта падера — следы заметает, — опять крикнул Феодосий, оборачиваясь к ветру спиной. — А ну, от всякого сглазу прокатимся! — Втянул Костю в сани, стер с лица липкий снеговой вар, понужнул.
Сердце Бочарова билось толчками у самого горла, взмокла от пота спина. Так вот оно какое — настоящее дело. Вовсе не речи в подвале, вовсе не выдуманный им Мадзини с пистолетом в руке на улицах Милана! И весело, и жутко! Гонит Феодосий по Сибирской, сворачивает к Разгуляю, внезапно сдерживает лошадь. Шерсть на ней в потеках, будто только что окачена водой. И по лицу Кости бежит талая вода, острая, словно огуречный рассол.
— А может, Кулышов просто напугался, — оглядывается Феодосий. — На всякий случай выжди, пока что не заходи к Иконникову. Ну, прощай, брат, тут недалеко!.. А я пойду Якова искать…
Пока Феодосий во весь дух гнал по метельным улицам, в доме Александра Ивановича тоже бушевала метель. С полок вспархивали книги и журналы, пух из вспоротых подушек вился в воздухе. Топотали тяжелые сапоги, жалобно шуршала бумага.
Иконников сидел в кресле своего кабинета, равнодушными, даже сонными глазами наблюдал за разрушением. А в душе ликовал: успел разогнать гостей, Феодосий с Бочаровым тоже успели! А в душе была тревога: как там Анастасия, Сашка?
— Что же вы все-таки разыскиваете? — спросил он жандармского штаб-офицера Воронича, прыщеватого, желтолицего, похожего на восковую фугуру, чуть отекшую в тепле.
Перед Вороничем веером лежали три тома Уильяма Годвина «Вещи, как они есть», «Лекции о сущности религии» Фейербаха, «Организация труда» Луи Блана. Воронич тужился читать, но это оказалось не по силам.
— Так что же вы стараетесь найти? — повторил Иконников с насмешкою.
