свистнуть два раза в перепелиную дудку, извещая, что пришел, и Павлик со своей стороны должен был ответствовать ему свистом на окарине и затем снять щеколду у черных ворот. Убедившись, что пансионский двор пуст, он провел Нелюдима к цейхгаузу.
Дальнейший путь уже не представлялся опасным: пансионский цейхгауз за древностью использовался только в нижнем этаже, по фасаду, вышка же его, с полусгнившей лестницей, ежеминутно грозившей рухнуть, служителями не посещалась. Да и сама площадка была обнесена тесовыми стенами в рост человека: только войти в нее и лечь — никому не заметно…
И полчаса и час лежали на площадке Пророк с Нелюдимом, ожидая прибытия конспирантов.
— Вот всегда этак, — сердито проговорил Пришляков, очевидно уже имевший в этом отношении горький опыт. — Всегда эти барчуки брехуны: наговорят с три короба, а как дело — на попятный.
— Что же, все равно будем читать, — предложил Павел.
— Конечно, будем. — Нелюдим сейчас же достал из сапога серенькую брошюру.
— Еще раз посмотреть, не идут ли? — Павлик приподнялся над оградою площадки. — Нет, не идут, да и свиста не слышно.
И, откашлявшись, Пришляков начал читать.
Может быть, потому, что собрание было немноголюдным, как-то глухо и чуждо отдавались в сердце Павлика слова брошюры. Конечно, он негодовал на равнодушие, на инертность кружковцев, и как-то отдаленно гудел в его ухе голос Нелюдима, который тоже сердился.
— Видно, уж не придут, — проговорил в конце чтения Пророк, и Нелюдим начал снова засовывать в сапог брошюру.
— Конечно, надо сначала договориться окончательно, а потом уже действовать… Так или иначе, но собрание не состоялось.
Первым слез с вышки Павел и, удостоверясь, что никого нет поблизости, сигнализировал Пришлякову.
— Да, с барчуками всегда одна волынка! — сказал, прощаясь у пансионских ворот, Нелюдим. — Вот поеду после экзаменов в деревню — там более толковые парни.
— Это зачем же ты поедешь в деревню? — спросил Павел.
— Репетитором к одному купчаге на лето нанялся — детей его обучать буду. Сволочь купец.
— Так почему же?
— Потому что жрать надо, — резко ответил Пришляков.
И ощутил Павлик на сердце тревожные уколы стыда. Вот ему не приходится ездить на летнем отдыхе зарабатывать хлеб. За него хлопочет мама.
Неудача первого собрания несколько охладила пыл Павлика; а тут еще и из бесед его с кружковцами — с Толстым, Тихим и Диким — выяснилось их полное равнодушие к делу.
— Это надо устраивать после экзаменов на свободе, — сказал Павлику Умитбаев. — Дни жаркие, едва успеешь вызубрить по программе да пообедать, как надо и спать.
В этом, конечно, была известная доля резона: экзамены действительно поглощали все время; а кроме того, лично у Павла отнимали досуг и дела по новоявленному дому — хозяйские дела.
— Вот оно что, брат: домовладельцем делаешься! — упрекнул Павлика Пришляков. — Хозяйская тина засасывает, эге?
Павел смиренно вздохнул. Может быть, Нелюдим и был прав: действительно засасывала «хозяйская тина» — ведь не на кого было хоть часть обязанностей сложить: не заставишь же слабосильную маму колоть дрова для дома или гвозди из стен вытаскивать.
А с гвоздями хлопот было в особенности много. Прежде всего следовало выдрать из стен все вколоченные прежними жителями гвозди и вбить иные, свои собственные, и совсем в противоположном порядке. Гвозди прежних хозяев торчали всюду — и должно быть, потому, что были увезены все картины и кастрюли; с мамой же из деревни прибыла масса ящиков и тюков, приехали из деревни дамы и предки в мундирах, и бабушки в шалях, и девицы в тюлях. В первый же день были закуплены до последнего все гвозди в соседней лавке.
Не прекословила мама. То, что сын делал, молчаливо одобряла она, чем бы ни тешился он.
Хотелось стучать — пусть постучит, полазит, побегает: довольно было ему чужого и казенного, довольно было замкнутого, пусть теперь на вешнем солнце погорит.
И выставлял Павлик рамы, и перетирал стекла, и стучал, стучал с утра до вечера, заколачивая гвозди. Дощечку прибил на парадной двери, им самим выпиленную лобзиком, и на дощечке было написано: «Павел Александрович Ленев, ученик VII класса», — а подле дощечки точно золотая блистала пуговка звонка. Как гость придет звонить, сейчас же прочитает: «Павел Александрович, из VII класса», — да вот, здравствуйте, совсем не кой-как!
Распорядок назначения комнат, однако, пришлось оставить прежним: как было у Шевелевых. Так хорошо обдумала все старая хозяйка, что трудно было ее перемудрить.
Сейчас же из темноватой прихожей шла налево крашенная масляной краской гостиная, в которой когда-то так неудачно подали оладьи с маком. Теперь гостиную было не узнать: она походила на лес, вместо картин висели чучела птиц, рога оленей и пальмы, купленные Павликом на толкучке. Портреты бабушек и дам в желтых платьях развесил Павел в комнате матери: мама была женщина — к ней женщины и подходили; всех же мужчин — дедов в вицмундирах с красными воротниками, кавалеров в жабо — Павел развесил по своей комнате, находившейся близ кухни. Мужчины должны быть с мужчинами, дамы — с дамами, но не наоборот. Этому порядку мама беспрекословно подчинилась.
По тем же причинам не захотел Павлик и спать с матерью в одной комнате. Конечно, Елизавета Николаевна желала иного, но кровать Павлика не поместилась в простенке из-за печки, и пришлось матери спать отдельно… Правда, можно было дверей на всю ночь не затворять.
И вот мать спала одна в своей женской комнате, зато у Павлика в «мужской» было мужчин хоть отбавляй. Они висели и по стенам, и над окнами, и в углублениях карнизов, даже на печной вьюшке уселся дед с эполетами, невзирая на возможность пожара.
Единственное, с чем мама задумала побороться, — это с хламом, принесенным Павликом с чердака. Павел приволок оттуда брошенные прежними хозяевами ящики и в них — покрытые столетней пылью склянки и составы, пропахшие мышами. Седая, словно беззубая мышь выскользнула из ящика свирепо, когда Павел дотронулся до порошков. Точно колдун или алхимик жил до Шевелевых в этом доме — такая масса была порошков и пузырьков. Попыталась Елизавета Николаевна бросить некоторые склянки в помойку, но пришел из пансиона Павел домой и очень рассердился. За гневом последовали и слезы, и в конце концов мать смирилась и с этим, а способный юноша стал химиком, начал «философский камень» искать.
Так увлекся Павел кабалистикой и алхимией, насчет которой имелось в ящиках специальное руководство, что позабыты были на время и стихи, и даже экзамены. Несмотря на строгое время, забегал алхимик по субботам по дороге домой в аптеку и накупал вычитанных в тайной книжечке снадобий: Kali carbonicum, Kali jodatum, hidrar garum chloricum furum dilutum.
Да и как было не покупать, когда в книжечке «Доктора магии» было ясно указано: «Natrum chloricum нужно сжечь, чтобы получить прекрасное оранжево-красное пламя». Придет в воскресенье в гости Умитбаев, а Павлик возьмет да, на удивленье ему, и сожжет Natrum chloricum и получит «прекрасное оранжево-красное пламя».
Но вот была беда: как ни стремился Павлик зажечь Natrum chloricum — иначе говоря, поваренную соль, не горело оно, не вспыхивало — хоть плачь! Не всегда верными оказывались и другие советы «доктора магии», и часто, очень часто отходил алхимик от опытного стола огорченный. То не горело, это не плавилось, это не растворялось, это не измельчалось. По «доктору магии» все шло складно, а на деле выходило не ладно. Пришел Умитбаев и на смех поднял: «Вся алхимия — вранье!»
И как сразу зажегся, так сразу и остыл Павлик в любви к химии. Правда, он еще покупал порою медикаменты и пробирки, но далеко уже не с тем пафосом, — не выходила магия на деле, действительно все было «вранье».
И, оставив магию, опять обратился Павел к тому, что было и вернее и ближе: к стихам.
