— А вы сюда заходите! Непременно заходите! Уж не видно блаженного. Лишь ветки звенят в отдалении, да следок стоит в воздухе, словно ладаном покурили.
Теперь Павлик забирается в лес, а лее — за домом.
Очень уж любопытно было, что там галки кричали, — трудно было не зайти посмотреть.
По маленькой жиблой дощечке проходит он через канаву. Не то канавка, не то речка такая — тихая, не журчит. И если во дворе еще шумно (хотя дом стоит и на отлете от села), то в лесу такая тишина, что точно слышится, как деревья растут. Сыростью и прохладой веет над стволами осокорей; какой-то белый пух слойками лежит на крапивнике и репьях. Узорчатая смородина пахнет крепко; полдень, галки, верно, на хлебе, и в лесу тишина.
Идет Павел, а к куртке его никнут, кружась, пушинки. Откуда они? С деревьев? Цвет ли это осокорей? Широкие зеленые лопухи испещрены белым галочьими следами; черная малина должно быть, это и есть ежевика кажет из жирной зелени свои нарядные шишечки; вероятно, и здесь был когда-то помещичий сад: цветет шиповник розовыми цветами; часть уже отцвела, и видны среди листов словно зеленые ягоды. Куда же ушла жизнь? Отчего гак тихо в лесу? Где все те люди, что населяли эти места? Эти осокори были когда- то кустиками, и около них радостные люди ходили; этот одичалый шиповник разве не розами цвел? И умерли люди, но остались вечными деревья; умерли те, которые шумели и говорили; остались тихие, полные молчания деревья.
Думает, думает Павлик, а на душе не делается ни печально, ни страшно. Почему не знает. Только нисколько не печально.
На полянке, где расступились деревья и видно небо, под серым облаком висит неподвижно, точно привязанная к нему веревочкой, черная птица с тупыми крыльями, похожая на прямой старинный галстук. Что она смотрит? Смородину? Ежевику? Или дожидается, когда галки прилетят?
«Буль, буль, буль», — говорит где-то вода. Павлик идет на звоны и видит речку, застенчиво и скромно бегущую по серым камням. Кое-где берега нависают, там она, видимо, глубже, а на дне видны все гальки — взять бы и пересчитать.
«И в лесу хорошо! — говорит себе Павлик, — Вообще в деревне все хорошо: и цветы, и люди, и лес».
Вспоминает про вчерашнюю встречу с Федей блаженненьким. Разве такие люди бывают в Москве? В Москве гремят извозчики, конки, стоят с саблями городовые, а здесь так тихо, так тихо и покойно, что не надо отсюда уезжать.
— Го-го-го! — говорит голый мальчик, сидящий верхом на лошади. Волосы у мальчика белые, как нитки, лошадь черная, как уголь, и оба они, и мальчик и лошадь, такие смешные! — Го-го!
Лошадь взмахивает хвостом и, морща шкуру, осторожно спускается к воде. Опускает косматую голову, пьет воду, и, выдвинувшись, Павел смотрит, как подбирает лошадь губы и цедит воду сквозь стенки зубов.
— Но, но! — пискливым голоском кричит на нее мальчик и толкает лошадь пятками в бока.
Лошадь еще подается к воде, потом вступает в нее по колени, потом, встряхнувшись, бросается дальше и плывет, фырча, по речке, а на ее спине, гогоча и встряхивая волосами, плывет мальчишка.
— Ну как же здесь хорошо!
Наглядевшись на это купанье, вдоль лесного овражка пробирается Павлик к дому. Кривые избы стоят на опушке, черные, с крохотными закопченными окнами; за опушкой опять осокори и крапива выше Павликовой головы: идти надо сторожко, и руки надо спрятать в карманы, чтобы не острекать.
«Пожалуй, мама теперь беспокоится», — думает Павлик и прибавляет шагу. Вот еще только овражек пройти, а там и дом. «Ну как же славно в лесу, как чудесно и радостно!»
Тихое бормотание доносится со дна оврага. Он неглубок, и берег его обрывист. Можно не спускаться в него, обойти и к дому. Кто, однако, бормочет там на дне?
Подходит Павлик к краю оврага и пугается. В овраге двое: один с черной бородою, лохматый, а другая — баба, в красной юбке, и черный, должно быть, убивает ее, навалился на нее и ворчит.
И, вспомнив, что в лесу бывают разбойники и надо кричать в таких случаях «караул!» — Павлик всплескивает руками и кричит: «Караул! Разбойники!» И сейчас же чернобородый мужик поднимается с побуревшим свирепым лицом и грозит Павлику кулаками и кричит:
— Ах ты, дурак бесстыдный! Да я тебя, собачий кот!..
Собрав все силы, бросается от оврага Павлик.
Он закусил губы, лицо его бледно, он стремглав летит по крапиве к дому. Весь дрожа, ничего не понимая, он думает об одном: если это был разбойник, отчего же и женщина, которую он хотел спасти, так на него рассердилась? Ведь он же видел, как сердито поднялась и баба. Точно и ее он слышал негодующий крик. Отчего же и она рассердилась? Отчего это бывает так?
Две недели после этого Павлик не показывался в лесу, оставаясь лишь с цветами. Когда же потом пришел в рощу с поваром Александром, разбойников в овраге уже не было. Он спустился и на дно оврага: не было ни ножей, ни ружей, ни награбленных червонцев.
Раз после обеда, когда Павлик хотел, по обыкновению, убежать в свой садик, мать попросила его остаться дома.
— Придет учительница, Ксения Григорьевна, надо тебе с ней познакомиться, — сказала она.
— Разве теперь мы не будем учиться вместе с тобой?
— Нет, мы будем и вместе, но теперь уж пора подумать о подготовке в гимназию, и ты, может быть, поступишь в сельскую школу.
Учиться! Это было нечто противное. Еще терпимо было, когда над этими скучными правилами и таблицами склонялись милые глаза мамы; а учиться с чужим человеком — нет, «овчинка не стоит выделки».
Эту пословицу Павел заимствовал у повара Александра, и хотя не совсем понимал, что она значит, но очень уж звучно выходило! Он так и тетке сказал за чаем, когда та предложила ему третью булочку: «Нет, не стоит выделки овчинка».
Собственно говоря, то, чем занимался он последние годы с мамой, было, если сказать правду, порядочной чепухой. «Звезды, гнезда, цвел, приобрел, надеван»… Кому будет забота, если Павлик станет писать эти слова не через «ять», а с «е»! Павел пробовал писать «звезды» и «седла», и выходило даже еще красивее, особенно «звезды». Затем — всемирный потоп, с патриархом Ноем… Он заставлял сомневаться. Сколько было в ковчеге зверей и птиц и чем питались они столько дней, как жили, как разместились? Не верилось Павлику, чтоб все это было «всерьез». А если не «всерьез», зачем это было учить?
Но следовало смириться, просила мама. Надо было учиться, — ведь тогда будет можно зарабатывать деньги и каждое воскресенье покупать маме пироги и конфеты. Но если наука и была еще терпима, то лить только тогда, когда близко заглядывали в лицо всегда печальные глаза матери. Кротость снисходила на сердце мальчика. Надо было пересилить себя, выучить все эти нелепицы и сказки, потому что папа умер, а денег не было у них. Он сам должен теперь заботиться о маме. Она больная, часто кашляет, грудь у нее болит, — это совсем не тетка, которая поперек себя толще. Павлик в доме единственный мужчина, а мужчина всегда должен быть храбр и ловок, — почитать только Жюль Верна — «В восемьдесят дней вокруг света», «20 000 лье под водой!»-сколько же надо было знать, чтобы суметь совершить такое путешествие! Но знать не то. что написано в грамматике; может быть, и капитан Немо писал «звезды» через «е», — а вот всему этому научиться бы: как плавать, пароходы строить и открывать земли, где золото лежит прямо на дороге, как черепки, а драгоценных камней больше, чем в речке песку.
Павлик спрашивал маму, когда же будет, наконец, настоящая наука. Мать отвечала: «Дальше, в гимназии», пока же следовало вызубрить все то, что было надо для поступления туда. Так люди велели. Важные люди все министры и генералы. Ведь и сам Павлик будет потом генералом. Ученый — и генерал.
И Павлик учил, скрепя сердце; он не роптал и покорно набивал себе голову «седлами» и «гнездами», а вот про «звезды» хотя и велено было знать, что они пишутся через «ять», а что такое звезды — ничего толком не говорилось. А было бы несравненно интереснее разузнать что-либо о жизни звезд. Подумать только, сколько их и как они блещут, когда ночью заглянешь в окно. Мама спит, а звезды все блещут, и
