что с ним. Поднимается он на постели, упершись в подушку кулачками, и зоркими, испытующими глазами смотрит в изумленное мамино лицо, и вдруг говорит громко, строго, почти сурово, то, что стоит в самом сердце души:
— А вот я давно хочу спросить тебя, мама: что такое «прелюбы сотвори»?
Слабый, испуганный жест бросает рука матери. «Ах!» — словно сказала, она и мгновенно почему-то погасла в ее руках свечка, точно она дунула на нее, но в те краткие мгновения перед темнотою, все скрывшей, ясно приметил Павлик в глазах матери слитное чувство страха, растерянности и стыда.
И схватывает Павлик руку матери и тянет ее к себе и говорит настойчиво, сурово:
— Нет, ты ответь мне, мама. Зачем ты погасила свечу?
Несколько секунд стоит меж ними сторожкое, опасное молчание.
— Что ты, Павлик, я не гасила, — тихо и виновато говорит мать и словно хочет отойти, но остается и садится на край постели. — Свеча сама погасла, но почему ты, маленький, спрашиваешь об этом?
Горькое чувство, поднявшись со дна души, появляется на языке Павлика. В самом деле горькое, точно отведал он полыни; обожгло горечью весь рот. Ему хочется смеяться, но это обидит маму, и, тщательно прикрывая на сердце горечь, он говорит:
— Нет, я не вдруг тебя спрашиваю об этом, мама, не сейчас и не вдруг: я давно обо всем этом думаю, только все молчат.
Как под ударом упрека опускает голову мама. Павлик видит в сумраке, как слабо и обиженно колышутся на висках матери седеющие волосы; уже ползет в окна серая пелена рассвета, недолга летняя ночь; теперь видны морщинки у ее губ, видно, как она прячет от сына лицо, как клонит его в сторону, застигнутая врасплох.
— Ну, отчего это все молчат, мама? — еще тише и суровее спрашивает он. — Молчат и боятся? Почему скрывают? Тогда я видел, пугался на уроке священник. А уж он праведный, у него нет грехов, он в алтаре, — почему же и он так боялся говорить?
— Ах, ах! — почти беззвучно шепчет мама и все смотрит в сторону. — Ты спрашиваешь, Павлик, такое… А что я скажу тебе, — я женщина. Вот жив был бы отец…
— Разве женщине говорить об этом стыдно? — вдруг спрашивает Павлик, быстро поднимается и садится подле мамы, ухватив ее за плечо. — Почему женщине стыдно? Разве она в чем виновата?
Мысль о Пашке обжигает мозг. Картина первой встречи в городе, как били женщину, как лили на нее помои, встает в голове. В самом деле, здесь, как видно, виновата женщина, вот отчего смущается мама. Если бы она была мужчиной, она…
— Но ведь священник-то… мужчина! — почти вскрикивает Павлик и стремится заглянуть матери в лицо, и вот видит, как, смущаясь все больше и больше, прячет свои глаза милая мама, единственный на свете друг. — Да что же такое это самое «прелюбы»?
Набравшись решимости, поднимает голову мама.
— А это, видишь ли, Павлик, когда мужчина хочет любить женщину, а женщина… — все тише становятся звуки милого смущенного голоса и кончаются шепотом, почти беззвучно растаявшим вздохом, за которым наступает молчание, за которым слышится из-за двери только зверски-равнодушный теткин храп.
— А разве нельзя мужчине любить женщину? — пытается прервать молчание Павел.
— Нет, можно. Только любить нельзя ту…
— Ведь я же люблю тебя, мама, а ты — женщина?
— Да, я — женщина.
— И мне нельзя любить тебя?
— Нет, можно, но…
— А других нельзя, что ли?
— Нет, и других можно, но… нельзя ту, которая замужем…
— А ты, мама, разве не замужем?
— Ах, ах!.. — горестно шепчет она и взволнованно дышит; вокруг ее губ словно бегают растерянные тени. — Я, конечно, была замужем, но дело в том, что когда муж… ну то есть папа…
— А папа любил тебя?
— Любил, понятно, любил.
— А тетку Анфу любил?
— Любил.
— Так он двух вас любил, мама? — вдруг колко и озлобленно спрашивает Павлик, припоминая что-то мерзкое, бывшее в деревне: как на коленях дяди Евгения сидела Машка или Глашка, а перед этим была еще Дашка или Малашка.
«Так вот оно что, — угрюмо проносится в его голове. — Значит, и папа был такой же, как Евгений?» Последняя фраза им, очевидно, сказана громко, потому что мама останавливается, всплескивает руками и говорит:
— Да что ты, маленький, это же совсем не так. Ты ничего не понимаешь. Это…
— Ну да, я не понимаю, — все не смягчаясь, медленно говорит Павел. — Я потому и спрашиваю тебя, мама, что я не понимаю. Я только вижу отовсюду, что все как-то любят и лезут друг к другу, и стыдятся, и смеются, и пристают, и все называют это любовью, а потом дерутся, как звери… Так ты говоришь, что он любил вас обеих, как же это сразу?
— Ну как же я тебе объясню? — совсем растерянно шепчет мать. — Я неученая, мне тоже никто никогда не объяснял. Это надо, чтобы учителя объясняли, надо, чтобы… Да нет, я не знаю ничего, как сказать.
— А не знаешь, зачем же у вас дети? — вдруг веско и глухо спрашивает Павлик и блестит на мать колючими, злыми глазами, но тут же видит, что она совсем уничтожена озлобленным вопросом, и сердце внезапно распускается, смягчаясь, и голос начинает теплеть. — Нет, я ни в чем не виню тебя, мама, — тихо говорит он, смотря на нее как взрослый и большой и касаясь рукой ее головы, точно она перед ним маленькая, его мама, а он — взрослый мужчина. — Ты только одно скажи мне, чтобы я любил папу: он не был как дядя Евгений?
— Нет, не был. Конечно, не был, маленький! С чего ты взял?
— Но ведь он же вас двух любил, как тот Дашку и Глашку?
Всматривается мама широкими глазами. Она даже зажгла вновь
свечу, чтобы посмотреть на сына; она поражена его вопросом, она застыла от удивления.
— А откуда ты знаешь все это?
— Я еще больше знаю! — опечаленно шепчет Павел. — Ты даже не думаешь, сколько теперь я знаю всего о любви и другом…
— Ах, нет же, нет, это совсем не то, и люди любят по-разному.
— А как это по-разному?
И снова видит Павлик, как растерянно вздыхает мать. В морщинках ее милых глаз блестят капельки пота; она уже совсем уничтожена этим допросом; у нее совсем нет ни слов, ни ответов; она беспомощно осматривается по сторонам, словно хочет уйти; но крепко держат ее за кофточку смуглые, дрожащие руки.
— Нет, как по-разному? Ты это мне объясни.
— Как? Ну так, что когда муж любит… и когда жена любит… и когда они вместе бывают…
— И это и есть «прелюбы»? — вдруг освещает сознание Павлика.
И отшатывается мама, и снова смотрит на сына испуганными глазами, точно впервые увидев, что он растет.
— Да нет же, это не есть «прелюбы». Ах, господи…
— Но вот я слышал, мама, тетка бранила Антонину Эрастовну и называла «потаскушкой»…
— Нет, нет, я не могу больше, — говорит мама и поднимается. — Ты лучше спи, маленький, голова будет болеть.
— Да она у меня и без того болит, мама! — Павлик говорит угрюмо и все тянет мать за рукав и не хочет пустить. — Ведь у Антонины Эрастовны есть муж — и я его видел, а тетка Анфа бранила ее, а дядю Евгения хвалила. Почему же еще так бывает, что женщин бранят, а мужчин еще хвалят за все это…
