Тетка Анфа даже двинулась на стуле, но и тут отец Иоанн не рассердился.
— Угодники божии часто видели, но аз, многогрешный, испытания не удостоен.
— А если не видели, как же вы о нем говорите?
— Павлик! — укоризненно остановила сына Елизавета Николаевна, но батюшка снова вознесся любезным и ласковым жестом.
— Предоставьте юности удовлетворять любознательность… — И тут же, повернувшись к Павлику широким соболезнующим лицом, пояснил: — Не только видимое, но пуще всего невидимое существует. И недаром сказано: «Творца видимого и невидимого».
— А вот я, батюшка, дьявола видел! — вдруг покраснев, проговорил Павлик и, заметив, что мама все на него смотрит, покраснел еще больше, устремив взгляд на занятую пирогом тетку Анфису. — У дьявола маленькие мышиные глазки, и лицо как из камня, и борода рыжая веером. Если вы спросите тетку Анфису, она вам все расскажет: она удостоена, к ней дьявол приходил.
Неизвестно, чем бы кончилась эта богословская беседа, если бы в столовую не ввалилась ватага мальчишек. Впереди всех показался кадет Гриша, а с ним были те четверо племянников, которые жили близ Ольховки.
— Мы проезжали мимо рыбалки и решили заехать! — объявил Гриша, здороваясь с обеими тетками и целуя руку священника. А Павлик смотрел на него злыми глазами:
«Веди вот, выделывал с Линой разное, а тоже… благословляется».
И все время видел Павлик на себе притаенно-светящиеся опечаленные взгляды мамы. Это смиряло его, наполняя взволнованное сердце тишиною; но когда перед уходом к нему внезапно подошел отец Иоанн и положил на плечо руку: «Молитвою господу изгоним смутные мысли!» — Павлик быстро снял с плеча его пухлую руку и сказал:
— Из молитв, батюшка, ничего не выходит. Надо все добывать самому.
Когда вечером наехавшие к Павлику гости начали запрягать лошадь, готовясь отбыть восвояси, оказалось, что у тележки лопнула дрожина; надо было наладить в кузнице скрепу.
— Говорил вам, не увязывайтесь; населись как оглашенные— вот и треснуло! — не очень любезно сказал товарищам Гриша.
Так или иначе, приходилось оставаться на ночь; мальчики перешли спать на сеновал, кадет Гриша зазывал туда на ночевку и Павла. Не хотелось Павлику перебираться с чистой постели, но так как рыжий забияка Жоржик стал смеяться, что Павлика мама не пустит, пришлось для восстановления авторитета забраться на сеновал. Как ни уговаривала мама, не взял с собою даже подушки Павел.
— На сеновале — по-походному! — сказал он, вспоминая подвиги Марлинского.
Все шестеро разлеглись на душистом сене; внизу под ними в стойле скромно вздыхала, пережевывая свой ужин, теткина корова.
— Эх, теперь бы немного водчонки! — сказал Гриша и побрыкал от удовольствия ногами.
— Водчонки — и девчонки! — добавил еще кто-то из угла.
Павлик всмотрелся: говорил тот косолапый Тихон, который так глупо баловался в грязи на купанье.
Неясным ощущением чего-то стыдного оцарапало Павлика. Он отодвинулся в сторону и неприязненно слушал, как похохатывали, катаясь по сену, мальчишки. Рыжий Жоржик сказал еще что-то, чего Павел уже совсем не понял, но взрыв смеха, раздавшийся вслед за этим, сделал сердце еще более сторожким. Однако было нужно как-то отозваться, чтобы поддержать авторитет хозяина.
— Об одном прошу, господа, — сказал он гостям, стараясь говорить с достоинством, — пожалуйста, не курите, чтобы не сделать пожара!
И едва он проговорил эту фразу, как мальчишки опять закувыркались, и в ответ ему прогремело дружное: «Ха-ха-ха!»
И в сумраке каретника Павлик почувствовал, как опалило жаром его щеки.
— Что такое? — спросил он, чувствуя жуть на сердце. — Почему вы смеетесь?
— Потому что ты совсем не мальчишка! — отозвался из угла Тихон. — Ты, наверное, баба. Ребята, давайте посмотрим, может быть, он в самом деле девчонка?
— Идет! Здорово! — раздались голоса.
Рыжий Жоржик уже совсем подкатился к Павлику по сену, но тот вовремя вытянул ногу, и Жоржик, уткнувшись в сапог носом, остановился.
— Он лягается! — плаксиво сказал он и, должно быть, вспомнив про полученную авансом пощечину, дальше не двинулся.
Предложение не прошло, однако разговор не изменился в темах.
— У меня сестра Наташка — она водку не хуже меня хлюпает, — говорил Тихон.
— Вот и врешь!
— Вот не вру. Ее семинарист Паня научил.
Прислушивается Павлик. Все уже сбились в тесную кучу друг подле друга и взаимно обучают.
— К горничной Фимке забрался в девичью Яшка, — рассказывает Тихон. — А Яшка — наш кучер, он женатый, только жена его в поле работала. Я подстерег их и потом как в окошко стукну!.. Яшка — бежать, а я влез в окно и говорю Фимке: «Сейчас матери пожалуюсь, я все видел». Уж она просила меня, просила… А мать у нас строгая: живо ее и Яшку рассчитает. Принесла варенье. «Вот, — говорит, — ешьте». А я говорю: «Нет, ты меня таким вареньем, как Яшку угощала!»
— И что же? Что же?
— Я еще и жене Яшкиной скажу.
— А она?
— Ну, говорит, черт с вами. Идите сюда.
— Ты и пошел?
— А ты бы не пошел?
Странное покалывание от сердца распространяется по всему телу. Презрение, боль и ужас, соединенный с острым любопытством, теснят душу, переворачивают мозг…
— Вот оно еще как бывает! — оледеневшими губами шепчет Павлик и ежится. А ведь тоже мамаша, наверное, и до сих пор не знает. Они, маменьки, ничего не знают на свете, а как сыновья заговорят, краснеют и смущаются и отсылают играть в лошадки. Вот они и резвятся на свободе, как лошадки, и учатся друг от друга сами, потому что взрослые молчат.
Настораживается слух. Теперь говорит уже кадет Гриша. Перед тем как повести речь, он подошел к лежавшему Павлику и прислушался: не спит ли? А Павел стал хитрым; он живо прикрыл глаза, стал ровно дышать и притворился спящим. Было особенно жутко узнать, что будет говорить Гришка, которого он раз так здорово поколотил за Линочку. И Павлик не ошибся: он как раз и начал свои рассказы с кузины Лины; голос его долетал отчетливо, потому что Гриша был уверен, что свидетель спит.
С замирающим сердцем продолжает слушать Павлик.
«Так вот они, бабушки и дедушки; вот что у них делается под носом, и они не видят».
Постепенно в разговор вмешиваются новые слушатели.
— Да, здорово… — говорит еще кто-то. Кто — Павлик не видит.
— Эх, если бы…
— Что, если бы?
— Если бы сейчас найти девчонку!
Мысль, как электрическая искра, зажигает всех. Осторожно повернувшись, Павлик видит, как все ярче блистают в надвинувшемся сумраке глаза. Это уже совсем волчьи глаза — даже искорки блистают разные: рубиновые, желтые, с синьцой.
— Зайти бы пошарить в бане — не найдется ли… — говорит еще кто-то и поднимается.
Как ни нелепа эта мысль, она кажется исполнимой. Наэлектризованное рассказами желание одинаково отражается во всех глазах. Один за другим поднимаются волчата, по-кадетски стряхивая с блуз прилипшее сено. Двое-трое уже надели фуражки.
— Вваливай, робя!
— Постойте, пойду и я… — вдруг говорит поднявшийся Павлик.
