настоящей бухгалтерии. Ни одной исправленной или стертой буквы.
Громкий стук в дверь прерывает нас. Я открываю, передо мной, в совершенно замерзшей шкуре, стоит деревенский староста из Забытого.
- Братец, мой дорогой, я сейчас же вернусь. Мне только нужно быстро заглянуть к полицейскому капитану и здешнему священнику, и потом я снова тут. Напиши мне несколько строк, капитан непременно хотел бы принять меня... речь все же идет о моей жизни, добавляет он, сияя, – я расскажу тебе чуть позже все подробно, ты удивишься, мой дорогой!
С моим листком в руке он выбегает из дому.
- Идите, пожалуйста, к пекарю Воробью, – говорю я добровольцу, – пусть он прямо сейчас идет сюда вместе с австрийцем Майерхофером. Я должен предоставить ему большой заказ. А Майерхофер пусть принесет мне точные цены на муку, миндаль, сахар и все прочее, что нужно для выпечки рождественского «штоллена»[5].
Паренек тут же убегает и вскоре возвращается с пекарем и Майерхофером. Все запыхавшиеся.
- Воробей, я хочет попросить тебя испечь примерно три с половиной тысяч особенных пирогов, и кроме этого несколько пудов выпечки. Майерхофер покажет, как и из чего это нужно делать. Подсчитай мне, сколько все это удовольствие будет стоить. Если у тебя окажется слишком дорого, я пойду к твоему конкуренту.
- Но, барин, скажите хотя бы, ради Бога, зачем вам нужно так много выпечки! Неужели вы все это съедите?
- Выпей-ка пока рюмочку водки и не оставляй ее перед тобой, другие тоже хотят пить, они ждут только тебя.
За один момент рюмка пуста.
- Так, давайте повторим еще раз. Рюмки наполнены и снова опустошены. Потом мы все закуриваем.
- Да, Воробей, мне нужны все эти пироги для моих пленных товарищей, для предстоящего Рождества.
- Так вам нужно было сразу сказать мне об этом, барин, – перебивает меня пекарь, – это же совсем другое дело. В таком случае я совсем не буду брать с вас деньги за все это использование моих печей. Я сделаю это безвозмездно... Я вам, кроме того, еще и два мешка белой муки подарю. Майерхофер и его товарищи научили меня очень многому, я увеличил свою лавку и очень хорошо заработал, и знаете ли вы, что я делаю каждое утро? Майерхофер подсказал мне одну хитрую мысль... Я с помощью пленных поставляю хлеб, булочки, и всю выпечку утром прямо на дом клиентам, и им теперь вовсе не нужно самим приходить в магазин. Разве это не великолепная идея, барин? Это чудесно!
Он замолкает и смотрит на меня.
- Мастер, мастер, говорит Майерхофер, – пойдем домой, все пироги подгорят.
- Хорошо, хорошо, Майерхофер, – отвечает пекарь, встает, наливает себе и Майерхоферу еще по рюмке водки на прощание, опустошает их со своим подмастерьем и торопится домой. В двери он оборачивается и говорит серьезно и определенно:
- Все выпечем безвозмездно и еще два мешка белой муки, ради Бога...!
Дверь защелкивается.
Я смотрю ему вслед. Это русская душа!
Я смотрю в сторону и вижу бухгалтерский баланс – а это Европа!
Затем мы подробно обсудили тему еды.
Был полдень, когда вернулся староста из Забытого.
- Я могу жениться на моей сестре! – выпалил он вместо приветствия. – Она вовсе не моя сестра, только так, согласно какому-то закону, а на самом деле, нет. Мой отец много лет тому назад удочерил внебрачного ребенка богатых родителей, это и была Степанида, моя сестра. Теперь я выяснил все, как ты и советовал, – рассказывал крестьянин, очень волнуясь от радости. – Но теперь хватит, хватит, я хочу знать, как ты доехал, брат, что говорила твоя прекрасная жена, боялась ли она, плакала, печалилась ли она, заламывала ли себе руки? Тебе не стоит снова делать это, кто знает, найдешь ли ты во время бурана опять глубокий снежный сугроб.
- Скажи, Илья, ты не хочешь прямо сейчас жениться на Степаниде? Тогда чего ты, собственно, еще ждешь? Иди, покупай обручальные кольца и свадебную одежду для своей невесты и едь домой.
Прошло три дня. Незадолго до отъезда маленького каравана назад в Забытое Илья Алексеев пришел ко мне.
Он положил на стол гигантский пакет, который едва мог нести, осторожно размотал его и достал отдельные предметы. Это были великолепные пестрые ткани для одежды, косынок и рубашек, женская и мужская обувь, новая фуражка с козырьком из лаковой кожи, пестрые, дешевые ожерелья, красные носовые платки, шелковые шнуры с галунами для рубашек... и самое прекрасное и самое важное, обернутое бесчисленными листами тонкой бумаги – два обручальных кольца! Сам мужчина просто сиял от неземной радости.
- Ты помог мне, бедному крестьянину, стать счастливым, я никогда не забуду об этом, братец, никогда... ради Бога! – медленно говорил он.
Снаружи, перед моим домом, стоял маленький санный караван. Он привез в Никитино те шкурки, которые я тогда оставил в Забытом из-за бури, теперь он вернулся, полностью нагруженный товарами. Мужчины в толстых тулупах и шапках из собачьих шкур еще хлопотали в санях, когда мы оба вышли из дому.
Илья сел в первые сани. Он поцеловал меня по русскому обычаю и перекрестил меня.
- Будь здоров, братец... Бог с тобой!
Он улегся в санях. В руках его было множество подарков, которые он купил для невесты, потом он посмотрел в сияющее синее небо и на дальний горизонт. – Хорошая погода сохранится, но идет большой мороз. Мы долго больше не увидимся. Он надел свою меховую шапку, еще крепче затянул матерчатый пояс вокруг тулупа и натянул толстые рукавицы, которые висели на веревке у него на шее. Другие крестьяне как по команде уселись в свои сани, косматые лошадки внезапно очнулись, и сани медленно пришли в движение.
- Тысячу раз я благодарен тебе, брат... Храни Бог тебя и твою жену!
Щелкание языком, особенный растянутый и ободряющий крик «Эееей!», громкий хруст и пение жесткого снега под полозьями, и сани двинулись гуськом.
Над ними цепенеющий, яркий холод Сибири.
Илья Алексеев оказался прав. Термометр качался между 30, 35 и 40 градусами мороза, солнце светило каждый день. Путешествовать дальше, чем на совсем короткие расстояния, стало почти полностью невозможно. Солнце, только лишь раскаленный шар, восходило в одиннадцать часов, его едва ли можно было увидеть над опушкой леса. В три часа снова была полная ночь. Теперь вся жизнь ограничивалась исключительно Никитино. Единственной связью с внешним миром была почта. Дважды в неделю почтовые сани отправлялись к дальней железнодорожной станции Ивдель. Нередко случалось, что эта поездка была подвигом. Никитино напоминал мне одну огромную пещеру, в которой люди, как медведи, переносили свою зимнюю спячку в абсолютно занесенных снегом избах.
Утром, после завтрака, когда я делал свою обычную прогулку с Фаиме, мы часто обнаруживали следы лесных зверей. Мы видели порой в стороне от городка даже следы крупного зверя.
Обустроенные между тем каток на реке и горка для катания на санях со множеством виражей по всем правилам искусства процветали, несмотря на царящий холод. Наплыв был очень велик вплоть до темноты, Никитино было очень благодарно любому, пусть самому маленькому развлечению. Копейки поступали в кассы братьев Исламкуловых и наполняли сердца моих товарищей новым, свежим мужеством.
Фаиме получила беговые сани, на которых были вырезаны все лесные звери – подарок моих товарищей. Мы вдвоем демонстрировали, особенно взрослым, какое удовольствие могут доставлять гонки на санях.
Так мне удалось внести маленькое разнообразие в вечную монотонность сибирской зимы. Не будь тут искренней, настоящей детской сердечности людей, не наступай всегда снова часы плохих, безнадежных депрессий, в которые Фаиме приходилось снова утешать и ободрять меня как ребенка с ее подлинным
