смогла его оттолкнуть.
– Прекрати, Софи. Мне надо с тобой поговорить.
– Убирайся!
– Нет.
– Будь ты проклят!
Она отпустила дверь, и Габриэль, едва удержавшись на ногах, ворвался в купе. Софи бросилась на мягкое сиденье, служившее ночью кроватью, и ударила кулаком по его спинке. Сердце Габриэля наполнилось жалостью.
Ему захотелось утешить Софи в ее горе. В том, что это настоящее горе, а не мимолетный всплеск эмоций, он не сомневался.
Он сел рядом и положил руку на ее дрожащие плечи.
– Софи, Софи, что мне с тобой делать?
– Ничего! – гневно выдохнула она. – Оставь меня в покое!
– Ни за что. – Габриэль погладил ее напряженные плечи и спину. – Прости меня, Софи. Я не знал, что этот гимн навеет на тебя печальные воспоминания.
– Конечно. Откуда ты мог знать? – чуть слышно пробормотала она.
– Послушай, Софи, – ласково сказал он, – может быть, тебе стоит рассказать…
– Нет!
Он вздохнул:
– Иногда это помогает.
– Нет.
Габриэль замолчал. Впервые за много лет он попытался вспомнить, что делал отец, столкнувшись с людским горем. Отец никогда не сдавался, как бы трудно ему ни было. Он умел вызывать людей на откровенность, и это отцовское качество нравилось Габриэлю. У его отца было призвание.
Габриэль не чувствовал в себе такого же призвания, но прекрасно знал, что посоветовал бы ему отец в данном случае. Преподобный Джордж Кэйн считал, что исповедь очищает. Если человек не избавляется от своих тайн, они начинают подтачивать его изнутри.
Габриэль верил, что за душой у Софи нет никаких преступлений, но понимал, что она тоже нуждается в исповеди.
Интересно, имеет ли это какое-то отношение к Иво Хардвику? Он прищурился.
И кто такой Джошуа?
Он ласково обнял Софи, приложив ее голову к своему плечу, и начал нежно баюкать, шепча на ухо слова утешения:
– Не плачь, Софи. У всех нас свое горе. Время обычно лечит душевные раны, по крайней мере поверхностно. Глубокие раны болят дольше, но и они в конце концов затягиваются.
– Откуда ты знаешь? – спросила Софи. К ней вернулась часть утраченного боевого запала.
– Поверь мне, на мою долю выпало немало огорчений.
Софи продолжала рыдать.
– Кто такой Джошуа, Софи? – спросил Габриэль.
Она резко отпрянула, как от смертельного удара. По лицу ее катились слезы. Ее глаза напоминали два изумруда, притопленных водой.
– Как… как ты узнал про Джошуа? Если тебе наболтала Джунипер…
Он попытался опять притянуть ее к груди, но она отстранилась.
– Успокойся, Софи. Джунипер сказала только, что этот гимн играли на похоронах Джошуа. Она не сказала, кто такой Джошуа.
Софи смотрела на него с нескрываемым недоверием.
– Это был твой возлюбленный, Софи? – тихо спросил Габриэль. – Или муж?
Ее плотно сжатые губы дрожали. Она молча покачала головой.
Черт возьми! Кто же тогда? Брат? Любимый кузен? Или мопс, предшественник Тибальта? Габриэлю не хотелось играть в бабку-гадалку, но как по-другому узнать, кем был для нее Джошуа? И почему его смерть так сильно подействовала на Софи?
Она вдруг обмякла, и он снова прижал ее к груди.
– Все хорошо, Софи, – сказал он, терзаемый любопытством. – Поплачь, если хочешь. Тебе станет легче.
– Нет, не станет, – прошептала она.
В отличие от своего отца, который умел находить нужные слова в любой ситуации, Габриэль молча гладил ее по спине.
Софи плакала, уткнувшись в его рубашку. Габриэль не знал, как долго они так сидели, но в конце концов Софи произнесла:
