основном деле, видно, не имеют предела.
До вечера я у нее поработаю, а потом пилить домой надо.
Совместная такая работа до добра не доводит. Впрочем, неизвестно, что есть добро, а что зло. Поди-ка разберись… Что хорошо, что дурно… Ох, не заснуть бы. Вон сколько собак бегает по улицам. А иные не могут собак дома держать: астма не позволяет, аллергия развивается. Вот и говорят мне, что киношки мои — вещь полезная, нужная, интересная и сделаны хорошо, профессионально крепко. И жаргон у них, у киношников, свой. Мы никогда не говорим: «Резекция сделана крепко». Хотя, может, и уместно было бы: операция должна быть крепко сделана или, лучше, крепко сшита. А вот я, оказывается, сценарии крепко делаю. Стал в некотором роде специалистом в столь узкой сфере. В некотором роде популярен по этому делу, что твой тенор. Как говорит один мой приятель: широко известен в узких кругах… Сейчас совсем усну. Хороший чай делает Марта, крепкий. Вот выпью и взбодрюсь.
Без Марты я уже и двинуться не могу. Вначале думал, все может остаться в рамках совместной дружной работы, но, как говорится, суждены нам благие порывы… Крепкий чай — это хорошо. Точнее: благими намерениями вымощена дорога в ад.
Материалы она приносит, потом целый день у нее сижу — стало быть, приходится и кормиться здесь. А очень заработаешься — ночевать приходится. А если ночевать — домой звонить надо, дескать, больной у меня тяжелый. А раз соврал — как через порог переступил, второй раз соврать ничего не стоит. Там одно, здесь другое — вот и полное раздвоение наступило во всех твоих ипостасях. И никакой надежды собраться в одно целое.
Так и кручусь. А сейчас даже предлагают художественный сценарий сделать. Не знаю, потяну ли, но попробую. Во всяком случае, как говорится, материальная отдача будет поувесистей.
Кручусь… А сколько вранья в мою жизнь вошло! И нельзя ведь без вранья. Не буду же я, словно какой изверг — раб истины, идеалист-убийца, правду-матку дома рубить. Ничего, кроме лишней тяжести, горя, это никому не принесет. Вот и взвешивай на небесных весах, что лучше. Тактичность лицемерна. Правда убийственна. Извечные вопросы — и нет им ответа. Для меня-то была бы легче правда. А для них? В конце концов Марта при деле, жена сыта, дочь одета и обута…
А двойственность в работе мне даже удобна: в кино независим, защищен своим основным делом и уверенно могу хвататься за новое в лечении, операциях, в больничных переделках, имея за спиной очередной сценарий. И машину сумел купить на сценарные доходы. А машина и вовсе облегчила существование: успеваю и на работу, и к Марте, и домой. И написать, и полечить, и поесть, и погулять…
Марта называет меня Лёв, как, говорят, называл себя Толстой… И все ж, наверное, чистая халтура — мои занятия во второй половине дня. Или «царствие божие внутри нас», как считал мой великий тезка? В конечном итоге все зависит от того, как я сам отношусь к своему делу. Если в душе халтурю, то и работа — халтура.
Сценарии свои я пишу на отдельных листочках, на карточках, как когда-то диссертацию. Смотрю нужные книги, делаю кое-какие пометки на разбросанных по столу карточках, потом раскладываю их, словно пасьянс, расцвечиваю цветными фломастерами; тогда-то и появляется потребность в дополнительной литературе, Марта нагружается новыми заказами и начинает таскать из библиотеки книги.
Попив чайку, я стал рассказывать Марте о новой больнице, что там, дескать, пока еще и конь не валялся. Марта с ее практическим умом быстро оценила прелесть ситуации:
— Вот и хорошо. Немного передохнешь. По-быстрому там свое отхалтуришь, пока больных нет, и сюда. Я на работе, никто тебе не мешает. Будет задел на то время, когда начнете оперировать.
Она, конечно, права. Да только человек предполагает…
Сегодня мы с Мартой дружными рядами идем в гости. Надо. К режиссеру, который будет делать фильм об аллергии. Фильм частично игровой — придут и артисты. Не звезды, вестимо. Еще будет консультант — доктор наук, занимающийся аллергологией. Идти необходимо.
Конечно, там будут пить, но я-то не могу — за рулем. Я всегда за рулем — тьфу-тьфу, не сглазить бы. Иногда вечерами у Марты чуть себе позволю, но тогда уж домой не еду, не имею права, за руль не сажусь.
Ну вот, сейчас переоденусь в выходной мундир. Здесь у меня второй гардероб, тайный. Тайный для того дома. Как хамелеон, меняю цвета в зависимости от окружающего пейзажа. Попробуй не раздвоись…
СВЯТОСЛАВ ЭДУАРДОВИЧ
Коллеги мои начали работать вовсю. Вот уж никак не ожидал. С одной стороны, они правильно себя ведут; может, я их даже понимаю. Но не знаю, стал бы я так на их месте… В конце концов, какая разница, что здесь, что в другой больнице. Ну еще если бы привыкли, притерлись… А то они друг друга и не знают толком.
Вообще смех один, как получилось. Еще неизвестно, сколько б они без дела по больнице телепались. И я бы еще ездил и ездил по магазинам, конторам, выколачивая разный дефицит для больницы. Доставал бы им всякую аппаратуру, иголки, нитки… Ходил бы по этажам, следил за окончанием работ. Смотрел, как рабочие оборудование вносят. И они бы толкались. Короче, занимались бы крайне нужным и совсем непроизводительным делом — и для больницы, и для себя. Нам и свои дела делать надо как-никак. На зарплату я не проживу — это уж точно.
А тут сразу так хорошо образовалось, все получилось ладненько, и все сразу оказались задействованы. И мой полковник довольный сидит. Забегали все прилично. И наше начальство, и районное, и доктора мои все.
Как снег на голову комиссия приехала. Мне нравится, как приезжают комиссии. Вдруг входят несколько человек и заявляют: «Мы комиссия». И сразу все вокруг начинает кружиться, толком даже никто ни о чем не расспросит. Хлестакова на них нет. А нам от этого жить веселее и разнообразнее.
И эти пришли — сразу с главным в корпус. А там шаром покати, только доктора мои, пайщики, без дела маются. Как говорится, имеют право, а тугрики капают. Пристроились они к комиссии и тоже ходят. И острят — то не так, это не так. От безделья, известно, прежде всего шутить начинаешь, иронизировать. О строительстве рассуждают, о проекте, о дефектах. Все не о себе. Так и ходят. Комиссия идет молчит, а мои ходят и острят.
Впереди высокая женщина из горсовета, за ней высокий мужчина из горздрава, следом наш главный семенит понять хочет, зачем приехали. Держусь поближе к главному — мне тоже интересно, да и мало ли что… Мне-то известно золотое правило: если кто приезжает невесть зачем, начальство или комиссия, — молчи и слушай, чтоб лишнего не брякнуть. Потом век не расхлебаешь. Мне-то, как говорится, все до коленки. Я-то самый маленький тут, я просто на подхвате иду.
Мужчина говорит женщине из горсовета:
— Первый этаж под приемный не подойдет.
— Ничего, его можно под служебные помещения. А прием на втором.
— Придется так.
Тут Руслан-богатырь не выдержал, влез:
— А прием у нас с того корпуса будет. Потом по переходу в наш — тоже не дело, конечно. Ведь если…
Мужик глянул на него насмешливо, а я за рукав дернул. Слушать надо, а не образованность показывать. К чему здесь говорить, когда глупость. А если на глупость неинформированность…
Начальники все в очках. Пожалуй, я себе тоже заведу.
Ну вот, забрались на самый верх — до операционного блока дошли. И опять мужик какую-то странность несет. И не нашим, а только ей:
— Этого много здесь. Столько не нужно. Одно крыло закрыть придется.
Руслан говорит мне шепотом:
— Совсем очумели. Тут операционных вдвое меньше, чем надо. Ерунда какая-то!
Наконец начальница обращается к нам:
— Спасибо, товарищи. Я вас больше не задерживаю. Я вижу, вы понимаете нужды здравоохранения. — И берет под руку главного. — Ну, пойдемте к вам, Матвей Фомич.
Я сразу понял — беда! А пайщики мои обсуждают, что это все значит. Я тоже досконально не понял, но, как говорили у нас на флоте, явно какой-то «поворот все вдруг». Так и оказалось. Потом уж нам объяснили:
