чужие чертежи на свою технологию, а заодно и все дюймовые размеры — в миллиметры. Об этом перед полетом на неплохом немецком языке рассказывал фюреру красивый русский авиаконструктор с труднопроизносимой фамилией Мясищев.
Не хвастливо, однако явно гордясь своей работой, Мясищев заметил:
— Ваш «Фоккер» и японская «Мицубиси» тоже закупили лицензию на этот самолет, но полностью освоить технологию не смогли и всего лишь производят сборку из агрегатов, привезенных из США.
Это было удивительно: русский сумел подчеркнуть свое превосходство так, что у Гитлера не возникло чувства раздражения и неприязни. Русский не хотел уязвить и обидеть. Гитлер и рад был бы разозлиться, уйти в привычное высокомерие, но не получалось! В этой странной России все получалось как-то не так. Не так, как в Европе и с европейцами. И фюрер уже начал к этому привыкать. Вот и этот русский… Видно было, что он говорил о надежности самолета не потому, что имел задание продемонстрировать достижения русской авиапромышленности. Он просто хотел, чтобы гость был уверен и не волновался в полете.
Гитлер вспомнил, как в ответ произнес небрежно:
— О, герр Мяси…счев! Вы напрасно пытаетесь успокоить меня. Я — старый воздушный волк… Налетал уже сотни часов. Пассажиром, конечно…
И удовлетворенно отметил, что русский искренне удивился:
— Сотни часов? — переспросил он и прибавил, — да у нас не всякий авиационный генерал имеет такой налет. Хотя бы пассажиром!
Но еще больше удивил Гитлера шеф-пилот его самолета — полковник Голованов. Вначале Гитлер хотел, чтобы и в России он летал со своим личным пилотом, капитаном Гансом Бауром… Однако командующий русскими ВВС генерал Рычагов с двумя Золотыми Звездами на груди, присутствовавший при прощальном разговоре со Сталиным, покачал головой и заявил, что безопасность он гарантирует лишь при советском экипаже.
Рычагов — молодой, кряжистый парень, не очень-то владел своими чувствами и смотрел исподлобья. Впрочем, для этого была своя причина. Совсем недавно, в мае, Гитлер отдал приказ чисто в своем стиле. «Роман» с русскими был в самом разгаре, и фюрер искренне колебался — какое продолжение ему надо выбрать. Однако он, как делал уже не раз, рискнул. Майор люфтваффе Отто Кранц поднял свой «Юнкерс- 52» с берлинского аэродрома Темпельхоф и, сделав посадку в Польском генерал-губернаторстве, уже с простого полевого аэродрома стартовал оттуда курсом на Москву…
Через четыре часа Кранц приземлился там, где ему и приказали фюрер и Геринг — на московском Центральном аэродроме около стадиона «Динамо»… И если бы рядом с ним последние полчаса не летели как привязанные восемь русских истребителей, а представитель германского посольства уже с час не томился в нехорошем ожидании на командно-диспетчерском пункте аэродрома, генералу Рычагову явно не пришлось бы рассматривать фюрера — хотя бы даже и хмуро. Таких «проколов» не прощали ни в одном государстве, а уж тем более в России Сталина. Это понимал Гитлер, понимал и Рычагов, сознававший также, что подобный воздушный вояж мог состояться исключительно с санкции лично фюрера. Так что у молодого русского генерала действительно были причины дуться на него.
Тем более, что Кранц, через неделю переданный русскими послу в Москве фон дер Шуленбургу, вернулся в Берлин с сильно попорченной физиономией. Перед тем, как выйти в Москве из самолета, он хлопнул флягу «Мартеля» и спустился на русскую «бетонку» уже сильно навеселе. Затем, строго по инструкции, вначале обратился к окружающим по-свойски и долго «не мог понять», что он не в Берлине. «Легендой-прикрытием полета было виртуозное „воздушное хулиганство“»…
Мол, крепко подвыпил, решил слетать из Польши в Берлин и потерял ориентировку точно на 180 градусов наоборот. Как потом узнал Кранц от этого самого Рычагова, его «вели» уже от Орши. Вели аккуратно — так, что он обнаружил сопровождение лишь на подступах к Москве, когда его «прижали» вплотную. Рычагов же — от полноты чувств — и съездил Кранцу по морде, сказав при этом:
— А Герингу доложишь, что физию разбил, когда с пьяных глаз о бетонку шваркнулся… Понял?
Гитлер и Геринг, слушая Кранца и глядя на его обиженное и заклеенное лицо, не могли удержаться от смеха, а потом Герман отрывисто бросил:
— Ну, Отто, ты должен простить этому русскому. Если бы ты оказался удачливее, его бы уже расстреляли.
Кранц получил Рыцарский крест, а фюрер понял, что русские становятся все зубастее и бдительнее, несмотря на обширность «романа». А может быть — как раз именно поэтому… Но и это не раздражало его, а вынуждало к непривычному ходу размышлений.
ВЧЕРАШНЯЯ угрюмость Рычагова тоже не раздражала, а скорее забавляла. И Гитлера все более охватывало ощущение близости крупнейшего, решающего поворота в его судьбе. Он уже давно и привычно не отделял себя от судьбы Германии. Значит, к повороту надо было готовиться и Германии? Пакт с русскими, подписанный два года назад в Москве Риббентропом, изменил многое. Фюрер знал, что в Третьем рейхе — еще по наследству от Второго рейха Вилли Первого — осталось немало сторонников концепции Бисмарка. С Россией — не воевать, а уж тем более — не воевать на два фронта. Поэтому пакт далеко не все воспринимали как тактический ход. Были и такие, которые хотели бы его закрепления.
Что же выбрать? Все его существо противилось искренней дружбе с Россией. Тем более, с Россией коммунистической. Но чем больше он знакомился с этими русскими в их собственной стране, тем больше понимал, что недочеловеками тут и не пахнет. Но от стандартного европейца русские отличались сильно. Там, в Европе, где бы то ни было — от венского кафе до салона мадам Эрны Ганфштенгль или залов Мюнхенской конференции — театральность поведения окружающих представлялась не только нормальной, но и практически единственно возможной линией поведения для любого, кто занимает хоть сколько-нибудь видное общественное положение. Играли не только звезды театра и кино, не только светские красавицы и совсем уж ослепительные красавицы полусветские. Играли финансисты и политики, играл Муссолини, играли Даладье и Чемберлен… Играли толстый Герман и даже немногословный Борман.
А в России он наблюдал за генералами, министрами, странно называвшимися «наркомами», за крупными инженерами, и все они были совершенно лишены какой-либо позы.
Все были тем, кем были. Даже те десятки русских попроще, которые попали в сферу его визита. Четкость обслуживания, общение нижестоящих с вышестоящими напоминали лучшие прусские образцы, но в самой этой четкости было не желание угодить, а сознание важности исполняемого дела. Эти люди не пытались изображать фальшивую восторженность. Они были вежливы, но сдержанны. Зато в них — даже в офицерах безопасности — было видно искреннее желание понять: кто же приехал к ним сейчас и ездит по стране? Враг, прикинувшийся другом, или
И все чаще внутренние реакции фюрера начинали удивлять его самого. Они становились все более простыми и человеческими. Этот второй за последние восемь месяцев его визит в Москву был неофициальным, как и первый. И он взял с собой лишь небольшой личный штат и техническую группу связи. Это тоже позволяло быть самим собой… Хотя… Гитлер мысленно усмехнулся: как раз тут-то он все менее оставался таким «самим собой», к которому привык и которого хорошо знал. Возможно, этому помогала и мысль о Еве…
КОГДА Молотов во время своего очередного приезда в Берлин предложил фюреру этот недельный визит-отпуск, он вначале откровенно, не сдерживаясь, рассмеялся:
— Герр Молотов, вы сами прекрасно понимаете, что ваше предложение для меня настолько же соблазнительно, насколько и не выполнимо. Я все еще под впечатлением моего первого визита в Россию, однако у меня на руках столько дел, что мое постоянное пребывание здесь абсолютно необходимо. Вы — счастливые люди… У вас проблемы мирные, а у нас здесь — война. Ведь вы ее за нас не выиграете… Или? …
Гитлер многозначительно помедлил. Однако Молотов молчал, смотрел не мигая и спокойно ждал продолжения. Гитлер вновь — теперь уже с натугой — выдавил из себя смешок и продолжил:
— Или… мы ее можем выиграть вместе?
Вопрос был задан прямо, и хотя рейхсканцлер всеми силами постарался придать ему шутливый характер, он явно намекал, что понимать сказанное русский может так, как ему удобнее. Можно — как
