достаточно вспомнить слова князя Кропоткина о графе Муравьеве-Амурском.
Сыновья Николая — император Александр и великий князь Константин — и Русскую Америку «сдали», и к русскому Дальнему Востоку особого интереса не проявили.
Граф Муравьев-Амурский продажу русских американских владений катастрофой, правда, не считал — в надежде на то, что после петербургского отказа от Аляски и Алеут последует расцвет Дальнего Востока. Однако патриоты России рассчитывали на это напрасно.
Не более интересовался этими своими владениями и Александр Третий... Я предоставлю тут слово человеку, к проблеме причастному и знакомому с ней по личной судьбе, — Леониду Михайловичу Старокадомскому, врачу полярных экспедиций на «Таймыре» и «Вайгаче» в 1910 — 1915 годах и автору книги «Пять плаваний в Северном Ледовитом океане». Вот что он сообщает:
«Особенно тревожным было положение на самом крае русской земли — на Чукотке и Камчатке. Здесь бесконтрольно бесчинствовали иноземные, главным образом американские, торговцы-хищники.
Еще в середине прошлого века американские зверобои проникли в воды Берингова и Чукотского морей. Они беспощадно истребляли китов, моржей, котиков, завязывали грабительскую меновую торговлю с чукчами и эскимосами. После покупки у России Аляски эта новая американская колония стала базой контрабандной торговли с русским Дальним Востоком (Эх! — С.К.). Не было такой подлости, какую бы не использовали предприимчивые иноземцы, чтобы грабить коренное население. Они спаивали чукчей и камчадалов, выменивали драгоценную пушнину на безделушки, сбывали бросовые товары, совершали набеги на лежбища морского зверя, увозили женщин из стойбищ (можно представить, что они нелегально, «контрабандно» творили в Русской Америке в первой половине XIX века! — С.К). Пользуясь беззащитностью далекой русской окраины, американские фирмы начали организовывать на чукотском берегу, и даже в тундре, свои торговые фактории, немногочисленных русских торговцев превращали в свою агентуру. Вместе с тем, действуя через подставных лиц, аляскинским синдикатам удалось получить монопольное право на эксплуатацию горных богатств Чукотки. Сюда хлынули толпы проспектров-золотоискателей и всякий сброд любителей легкой наживы. По существу, Чукотка и другие дальневосточные окраины были на грани полного захвата их иноземными хищниками и отторжения от России...»
То есть даже к концу XIX века Дальний Восток был чем-то для царской самодержавной России инородным. Это тонко уловил чутьем наблюдательного и человечного писателя Антон Павлович Чехов, который в своем очерке «Остров Сахалин», относящемся к 1890 году, признался:
«Пока я плыл по Амуру, у меня было такое чувство, как будто я не в России, а где-то в Патагонии или в Техасе; не говоря уже об оригинальной, не русской природе, мне все время казалось, что склад нашей русской жизни совершенно чужд коренным амурцам (а к тому времени таких хватало в возрасте уже за тридцать лет. — С.К), что Пушкин и Гоголь тут непонятны и никому не нужны, наша история скучна и мы, приезжие из России, кажемся иностранцами... Если хотите заставить амурца скучать и зевать, то заговорите с ним о политике, о русском правительстве, о русском искусстве...»
В чем дело?
Думаю, здесь многое шло от чувства заброшенности, от равнодушия к русскому Дальнему Востоку высшей русской власти.
А это равнодушие продуцировало — как ни крути — и равнодушие к Дальнему Востоку общественного мнения в европейской части России.
Вот это равнодушие России к Амурскому краю и порождало уже ответное равнодушие значительной части амурцев к России.
Несмотря на опасения «Голоса» Краевского в 1867 году, если бы царь вслед за Русской Америкой решил продать, скажем, Крым, или Кавказ, или даже Курляндию, не говоря уже о Петербургской губернии, то даже самый махровый реакционер взялся бы, пожалуй, за оружие! Такого царя просто свергла бы гвардия под рукоплескания публики. И даже Победоносцев не нашел бы слов для осуждения и возражений.
Плевать же на русский Дальний Восток позволялось... И особого интереса к нему в России не было, а потому, повторяю, и становилась возможной, и укреплялась та ответная реакция, которую описал Чехов.
Но Антон Павлович наблюдал уже последствия, а за десяток-полтора лет до его поездки ситуация лишь формировалась...
И формировалась ситуация глупая, недержавная, недальновидная. И это при том, что дальневосточный фактор в общерусском перспективном геополитическом потенциале мог быть очень значимым. Мы могли и были обязаны закрепить за собой Сахалин и Курилы, а в рамках идеи о незамерзающей базе флота в подмогу Владивостоку — закрепиться в Корее. Последнее было не только желательным, но и разумным, и возможным, что станет ясно из дальнейшего...
Да, хотя бы после утраты Русской Америки можно было встряхнуться и не упускать контроль над развитием дальневосточной ситуации. Конечно, для этого надо было вкладывать в дальние земли соответствующие средства.
Ведь даже после Крымской войны, в семидесятые-восьмидесятые годы позапрошлого столетия, на северо-востоке Тихого океана у России по-прежнему не было серьезных в военно-политическом отношении соперников.
Китай все более ослабевал, все более подчиняясь воле чужеземцев. Это не означало, что России надо было позволять себе в Китае то же, что и Западу. Но внятно указать китайцам на разницу в поведении Запада и России по отношению к ним надо было!
Скажем, Маньчжурия очень соблазнительно вдается в территорию России, и, глядя на карту, невольно хочется этот выступ спрямить. Но эти земли лежали за Амуром, и их включение в пределы России было бы цивилизационно еще более глупой акцией, чем включение в состав России чисто польских земель — славянских лишь внешне.
В пограничной с Китаем зоне Дальнего Востока России к концу XIX века должно было хватать той России, которая у нас уже была. И не пример унижающих и эксплуатирующих Китай чужеземцев должен был вдохновлять нас тут.
Сами эти чужеземцы — англосаксы и французы — усиливались в Китае прежде всего экономически, потому что серьезной — по европейским меркам — военной силы на Дальнем Востоке им тогда для обеспечения своего влияния и не требовалось. Да и не могли они тогда в ту зону их направить. «Войны» французов и англичан с Китаем в рамках «опиумной» политики на рубеже 50 — 60-х годов велись небольшими силами и были, по меткому определению историка Р. Светлова, «полицейскими войнами» ограниченного масштаба.
В первой главе я писал о неправдоподобно легких успехах англо-французского экспедиционного корпуса во время китайской войны 1856 — 1860 годов. Так вот, они, возможно, и были неправдоподобными в полном смысле этого слова.
Уж очень малыми оказались потери европейцев, зафиксированные историками по союзным реляциям. Но так ли легко все было на деле и так ли уж и без боя решалась судьба Китая? Интервентам всегда и везде проще свалить потери на «генерала Зиму», на «генерала Жару», на «маршала Тиф», чем на упорство туземцев. А еще проще и выгоднее их просто замолчать.
Если бы англичане и французы шли по Китаю только прогулочным шагом или парадным маршем, то уж взяли бы да и прошли его из конца в конец хотя бы в целях грабежа. Они этим занятием очень увлекались и, войдя в Пекин в 1860 году, поставили разграбление императорских дворцов на прочную коммерческую основу. Грабили деньгами и «натурой», потом все подсчитывали, перепродавали, а потом перераспределяли прибыль между офицерами и солдатами.
Однако вряд ли так просто было ограбить весь Китай. И еще сложнее было бы его оккупировать. К военной оккупации Центрального и Южного Китая не стремился Запад. Ничего хорошего она не дала бы и России в Китае Северном.
Грозить Китаю агрессией — это было бы для России делом глупым и ненужным. А вот ссылаться в разговорах и переговорах с китайцами на принципиальную нашу готовность оградить русские интересы военной силой не только по русскую сторону Амура и вести себя в этом вопросе с ними жестко — можно было. Прецедент создавал Запад.
А в отношении англичан, янки и французов можно было намекать на принципиальную нашу готовность как усилить в военном отношении китайцев, так и направить в подмогу им
