— Иду спать, — заявил он, поднимаясь с табурета; сиденье облегченно скрипнуло. — Завтра или послезавтра отправляемся в Громб. Вот и конец твоим хлопотам, Оген, и конец нашим столкновениям со здешним трибуналом. Ты тоже идешь? — строго спросил он приятеля, останавливаясь в дверях. — Ну тогда… пошли вместе, охотно выпью с тобой бокальчик вина перед сном.
«Бокальчик» означал солидную пьянку; Оген, если уж начал пить, просто так остановиться уже не мог. Ясно было, что ранним утром, как обычно, он не вскочит. Таменат умел мстить…
Ридарета осталась одна.
Сперва она просто сидела, улыбаясь скверному матовому зеркальцу и мягко поглаживая его ногтем. Потом сняла повязку и всмотрелась в свое изуродованное старой раной лицо, с явным удовольствием водя пальцем по шрамам, окружавшим пустую глазницу. Наконец она взяла длинную шпильку для волос и, медленно приблизив медное острие к уцелевшему глазу, коснулась его, сперва прикусив губу, а потом оскалив зубы. Сердце ее билось все сильнее и быстрее.
Она убрала руку, но шпильку не положила. Встав, она подошла к двери и выглянула за порог, прислушиваясь. Из глубины дома доносились неясные голоса пьющих вино мужчин. Удостоверившись, что они по-настоящему заняты, она осторожно закрыла дверь и вернулась на свой стул.
И снова какое-то время она сидела неподвижно, но сердце ее билось столь отчаянно, что это было заметно даже через рубашку. Потом приподняла ее край и зажатой в другой руке шпилькой проткнула кожу на животе; вздрогнула, вонзая шпильку глубже и наклоняясь. Искаженное судорогой лицо, изуродованное открытой мертвой глазницей, выглядело отталкивающе. Но вскоре гримаса боли начала уступать место неясной улыбке. Она воткнула шпильку до конца, после чего медленно выпрямилась, словно желая сильнее покалечить внутренности торчащим в теле острием. Вытащив шпильку до половины, она снова ее вонзила, еще раз медленно наклонившись. Плечи ее слегка вздрагивали. Наконец она постепенно вытащила шпильку. На снова опущенной рубашке расползлось красное пятнышко — сперва маленькое, потом все больше. Сидевшая на стуле женщина жадно разглядывала в зеркале свое лицо. Поднеся шпильку ко рту, она облизала ее и положила на стол, после чего снова прикрыла повязкой выбитый глаз.
Она вышла из дома еще до рассвета.
7
В обустроенном людьми и на людской манер мире кот имел все, что мог пожелать, ничего, собственно, не делая.
Ученые мудрецы-посланники, в течение столетий постигавшие правящие Шернью и Шерером законы, не в состоянии были дать ответ на вопрос, почему из всех существующих на свете видов именно люди, коты и стервятники были наделены разумом. Казалось бы, человек со своими ловкими руками являлся особенным существом, специально подготовленным к тому, чтобы получить разум, — но в самом ли деле было так? Кто, собственно, мог однозначно решить, умение ли создавать разнообразные предметы Шернь полагала необходимым? А если даже и так, то вовсе не обязательно это должно было свидетельствовать о привилегированном положении людей в Шерере. Среди рассуждений философов Шерни имелись и такие мнения, что первый разумный создавался, по существу, как прислуга для двух других. Ему полагалось преобразовывать мир в соответствии со своими возможностями, а возможности эти в конечном счете дала ему Шернь. Так что перемены в мире наверняка лишь неким эхом отражали перемены, происходящие в самой Шерни. И потому котам и стервятникам не приходилось заниматься ничем иным, кроме как наполнять этот построенный людьми мир содержанием — неизвестно каким, но наверняка требовавшимся висящей над миром силе. Стервятники, оторванные от всех приземленных дел, все свое существование посвятили непостижимой философии, во имя которой в конце концов вновь слились с животворящей мощью Полос, вернувшись в их сущность. Коты существовали сами по себе, вообще никак не влияя на мир людей, который почти не замечал факта наличия второго разумного вида и, вероятно, точно так же не заметил бы его исчезновения. Четверолапые разумные считались самое большее диковинкой, а в некоторых частях Шерера чуть ли не легендой.
В Роллайне, самом большом городе Шерера, коты легендой не были. Здесь они встречались часто, хотя в основном в предместьях, где жили. Огромные и вместе с тем тесные кварталы в кольце городских стен коты презирали и появлялись там самое большее затем, чтобы решить какие-то свои дела. Какие? А кто знал, какие бывают дела у кота? И кого это волновало? Им поручали разную мелкую работу: коты были незаменимы для быстрой передачи известий, могли охранять товары на прилавках, и, пожалуй, не было такого кровельщика, который не хотел бы нанять для обследования швов крыши кота-помощника. Им почти никогда не платили живыми деньгами. Кот был не способен лгать или сочинять, так же как летать, поэтому когда он появлялся в лавке, желая приобрести какой-нибудь товар — чаще всего еду — то от него принимали заверения, что такой-то человек вскоре оплатит совершенную покупку. Этого вполне хватало. Слово кота считалось доказательством даже в суде, так что неуплата обременяла лишь исключительно кошачьего должника.
Коты никогда ничего не забывали. Они никогда не отказывались от однажды предложенной дружбы. И никогда не переставали ненавидеть, если кого-то или что-то возненавидели.
Они жили с людьми, в человеческом мире, безразличные ко всему и почти неузнаваемые. Мало кто мог с первого взгляда отличить одного кота от другого, если речь не шла о какой-то действительно особенной масти. Для прохожего с улиц Роллайны все серые в полоску звери были одинаковыми, так же, впрочем, как и бурые. Привлечь внимание мог самое большее какой-нибудь гадб, громбелардский кот-гигант, который был намного крупнее распространенных в Армекте и Дартане тирсов.
Самый крупный гадб, которого когда-либо видели в Роллайне, не привлекал ничьего внимания, поскольку не вылезал из своего сада, вернее, садика; в перенаселенной дартанской столице при домах не имелось настоящих парков и садов. Бурый кот лежал на боку, подставив шкуру лучам солнца. Лапа толщиной с мужскую руку мокла в пруду. Известная кошачья неприязнь к воде не касалась гадбов, которые на своей дождливой родине почти никогда не ходили сухими. Да, лежащий в саду кот ненавидел воду — но соленую, никому не нужную, оскорбляющую его самим своим существованием.
Среди белевших в траве камней, окружавших грядку, один был особенным, ибо блестел в лучах солнца, словно снег. Брачный период у котов продолжался лишь недолго, они не создавали семей и не заводили любовниц. Будь по-другому, большого бурого кота можно было бы искренне поздравить. Сверкающий белый камень открыл ярко-зеленые глаза и оказался самой прекрасной кошкой-тирсом, какую только можно было себе представить.
— Хватит метаться, — произнесло чудо голосом намного более отчетливым, чем обычно у котов; уже одно это указывало на женский пол.
«Метанием» наверняка именовались слабые движения бурого хвоста.
Полная фраза для кота, обращающегося к другому коту, — это была настоящая речь. Будь на их месте люди, женщина произнесла бы целую тираду, а раздраженный мужчина мог бы на это ответить: «Что ты все болтаешь? Перестань».
Бурый именно так и отреагировал, шевельнув ухом. Обиженная красотка снова закрыла глаза.
Но вскоре вновь завязался немногословный кошачий разговор, почти полностью непонятный человеку, ибо он состоял из отдельных слов, обильно приукрашенных разнообразными, уловимыми только для кота сигналами.
Коты очень редко носили перед именем инициалы в память о знаменитых предках. Но те немногие, кто имел такое право и желание, известны были во всем Шерере. Бурого гиганта звали Л.С.И. Рбит, и он являлся наследником традиций кошачьего рода (а может, только линии) воинов, которые много веков назад повели собратьев на победу в прославленной Кошачьей войне против людей ради признания… всего двух кошачьих прав. То была война во имя кошачьей прихоти. Тем не менее история рыцарского рода Л.С.И. была в Армекте, обожавшем военные легенды, широко известна и… полностью лжива, как и большинство старых легенд.
У Дартана тоже имелась своя «кошачья» легенда, правда, уже несколько забытая. К.Н. Васанева (это редкое и гордое имя в армектанском звучании носила сама императрица-мать) являлась столь же
