— Ваше благородие! — прервал он ее. — Не болтай глупости! Прикрывайся чем хочешь, оценивай что хочешь и говори что хочешь, лишь бы оно соответствовало элементарной логике! Ты обращаешь причинно-следственные связи, поскольку преступники существуют не потому, что есть судьи и палачи. Все в точности наоборот. Она призвала меня, и потому я существую! — сказал он, показывая на стол. — Это я ее творение, а не она мое!
— Мольдорн… У меня нет сил об этом говорить. Когда-то я сказала тебе, а сейчас повторю: ты самонадеянный дурак. Твои рассуждения неопровержимы, но лишь при одном условии, а именно, что существуют судьи, которые никогда не ошибаются. А ты доказал, что даже если они действительно существуют, то ты к их числу, увы, не принадлежишь.
— В чем я ошибся?
— Почти во всем. Ты так и не согласился признать, что имеешь дело с настоящим, способным чувствовать человеком, пострадавшим, может быть, даже больше, чем жертвы, о которых ты говоришь. Это разрушило бы твою простую картину мира. Логика? А где она? Ты говоришь, что, возможно, пытки вынудили бы тебя совершить подлость… а здесь? Разве она половину своей жизни не подвергалась пыткам? Эта девушка носит в своих жилах яд, которым не сама себя отравила. Нет, молчи!.. Сейчас говорю я.
Возмущенная Кеса не могла остановиться, хотя чувствовала, что выглядит смешной. Она читала мораль человеку много старше себя, который ничему уже не мог научиться; на это у него было несколько десятков лет, которыми он не воспользовался.
— Если бы ты сказал мне нечто такое, что я сегодня услышала от умной, но совершенно обычной девушки, никакой не ученой… — продолжала она. — Если бы ты сказал: «Я сочувствую Ридарете, тем не менее она представляет собой угрозу и потому должна быть обезврежена, поскольку у нас есть обязанность и право защищаться»… Тогда совсем другое дело. Я могла бы тебя понять, хотя и не поддержала бы. Но ты доказал, что подобен своей жертве. Она не отличает добра от зла, ибо душа ее отравлена ядом; точно таким же ядом отравлен твой разум, но ты сам себя отравил. Рубин — лишь вещь, так что ты, глупец, наказал вещь, растоптав заодно человека, который, по крайней мере, осознает свои отрицательные стороны и пытается с ними бороться, ненавидит их, вместо того чтобы обожать. Убирайся с глаз моих! Кое- кто просил сегодня оставить тебя в живых, так что убирайся прочь вместе с остатками своей жизни! Немедленно!
Посланник поднялся с табурета, показав в вырезе капюшона обезображенное лицо.
— Значит, я вообще не прав?
— Ты построил для себя идеальную картину мира, которая не имеет ничего общего с реальностью. Все, что ты сказал, выглядит справедливым, но лишь при условии, что существует непогрешимость, а заслуги и вину можно точно оценить. Я не стану больше об этом говорить. Уходи отсюда, математик Шерни.
— Нет, Кеса.
— Если ты этого не сделаешь, могут погибнуть невинные люди, которых я призову. У некоторых из них есть причины тебя ненавидеть, а ты ведь станешь защищаться.
— Ты не призовешь их, ибо я тебе не позволю. Но не вынуждай меня к этому, посланница. Раз уж я начал, то должен довершить свое дело, ибо иначе действительно докажу, что оно не имело никакого смысла.
— А сейчас еще имеет?
— Да, еще имеет. Даже если признать правоту твоих рассуждений и отказать в ней моим, то лежащее здесь нечто до сих пор остается опасным. И, будучи таковым, должно быть уничтожено.
Мольдорн неожиданно повернулся к пыточному столу, сделав едва заметный жест рукой, и… ничего не произошло.
Кеса стояла на месте, подняв руки так, словно хотела коснуться висков.
— Кеса, — сказал Мольдорн. — Мы что, теперь будем мериться силами?
— Ты ее не убьешь.
— Она сама о том просила.
— Под пытками.
— Напротив. Когда оказалось, что боли не избежать, Рубин начал превращать ее в… нечто иное.
— Мольдорн, мне нехорошо… Уходи немедленно, или я тебя отсюда вышвырну.
— Ты сама, ваше благородие? Уже не солдаты снаружи?
— Я не могу отсюда уйти, иначе ты ее убьешь.
— Я сто раз попытаюсь сделать то же самое, — сказал Мольдорн, снова совершая жест рукой. — И умру при сто первой попытке. Ты сто раз меня остановишь, а когда я буду уже мертв, в этом помещении останется один Рубин и одна восьмидесятилетняя, седая и сморщенная женщина, с трудом держащаяся на ногах. Ты к этому готова, прекрасная Кеса?
— Ста дешевых фокусов слишком мало. Скажи: тысяча. Может, десять тысяч.
— Это тоже фокус? — Он посмотрел прямо на нее.
Она защитилась, хотя сама не знала как.
— Уже нет… — с трудом ответила она. — Последний раз говорю… Мольдорн…
Когда он снова ее атаковал, она поняла, что он способен на многое, очень многое — но мало что из этого понимает, не отличая поверхностных «фокусов» от использования чистой сущности Полос. Мольдорн отлетел назад — ибо она осталась стоять на месте.
Действие и противодействие… Он ударился спиной о стену. Всего лишь защищаясь, она едва его не убила.
С трудом переведя дыхание, он поднялся на ноги, схватившись за торчавший в стене ржавый крюк. Железо осталось у него в руках — похоже, он этого даже не сознавал.
— Еще раз, — сказал он.
Этого она не ожидала. Подобной быстроты мысли, с которой не могла сравниться интуиция… Он был гениальным математиком… его разум, хоть и завел на неверный путь, был холоден и безжалостен. Она не могла чувствовать столь быстро, как он мыслил!.. Он выбирал и заставлял действовать бесчисленные силы, украденные у Полос, она же отвечала все более хаотично, вынужденная к тому же защищать беззащитную искалеченную женщину, на которую была направлена часть его атак. Она поняла, что сейчас он убьет их обеих.
Она могла убежать… и оставить на столе беззащитную девочку, которая пришла сюда лишь потому, что кого-то очень любила. Пришла со смешным мечом в руке, не имея даже тени шанса на победу.
Кеса держала в руках два своих кинжала — оружие Жемчужины. Она даже не знала, когда их схватила. Интуиция… Да, это был способ, самый лучший, а может быть, вообще единственный, она это чувствовала… Однако она давно уже не пользовалась оружием, никогда этого как следует не умела, а если даже и так… у нее замирало сердце при мысли о том, что ей пришлось бы убить человека… Пронзить острием живое тело, со всей силы… Она не могла этого сделать и знала, что никогда не сделает.
Пробив оборону, он нанес удар! Кеса смягчила его, как обычно, не понимая, от чего, собственно, защищается, каким образом и почему именно так. Она уклонялась от удара, не зная, что вообще происходит… Сворачивалась по спирали в шар голубая полоса из рассыпанных в черноте частиц, притягивая ее к твердеющей сердцевине; время замедлило свой бег… она отодвинулась… преодолела засасывающую силу вихря…
Кеса поняла, что проиграет. В отличие от нее Мольдорн не действовал рефлекторно, он знал, что делает, и, однажды проломив ее защиту, мог это сделать и снова. Он уже научился.
И тут же воспользовался своим преимуществом. Она уже не столько боролась, сколько подвергалась безжалостному избиению и могла лишь смягчать силу ударов. Как долго? Она не была вождем или воином, но понимала, что одной обороной невозможно решить исход сражения в свою пользу. Нужно было контратаковать или обратить атаку противника на него самого. Этого она не умела, во всяком случае не могла спланировать.
Кеса защищалась исключительно интуитивно, одновременно с этим думая, — и нашла способ.
— Ридарета… — проговорила она, отчаянно веря, что прикованный к столу кусок человека слышит ее и понимает. — Я тебя не брошу… но он нас убьет. Помоги мне.
