лучшем случае ночью — чтобы смыться из города. Городское отребье не могло знать, сколько отрядов конницы кружат по улицам. Для них весь Громб был набит появившимся ниоткуда войском в сине-зеленых мундирах, занявшим рынок и улицы, копающимся в каких-то руинах.
Раладан остановился рядом с Готахом. К ним подходила горстка моряков, которым помогали идти или несли дартанские гвардейцы. Одного из тяжелораненых дотащили уже мертвым.
— Не вернулась?
Готах посмотрел на пирата. Однако Раладан не ждал ответа. Какое-то время он молчал.
— Твоя жена, господин, велела нам ждать, — наконец сказал он.
— Да, — согласился посланник, которому тоже требовалось время, чтобы составить разумный ответ. — И мы станем ждать?
Вопрос посланника имел смысл. Раладан пожал плечами и уставился в темнеющее небо, на котором не было даже следа звезд.
Прекрасный край.
— Если ты не обидишься, господин, то я отвечу тебе как моряк. Мне уже не хватает терпения. Женщина правит империей, а другая — королевством. Женщина… прекрасная женщина… недавно правила княжеством. Женщина разрушает Ферен, который состоит из женщин, и женщина идет все это исправить. Пора воткнуть туда кое-что… мужское. Может, наконец хоть что-то из этого выйдет.
— У меня тоже есть кое-что мужское, — сказал Готах.
— Ну тогда воткнем два.
18
В небольшой комнатке была разрушена одна из каменных стен, и в открывшейся нише Кеса обнаружила самое удивительное существо Шерера — бессмертного горбатого старца, именовавшегося стражем законов всего, а иногда Знающим. Посланница знала историю этого… наказания и не могла поверить, что его наложила женщина. В нише глубиной в один шаг, а шириной самое большее в два за руки, ноги и шею приковали к стене седобородого калеку, единственная вина которого заключалась в том, что он следовал своему призванию. Так выглядела месть женщины, которую лишили мужа.
Кеса тоже была замужем. Смогла бы она за подобную провинность обречь кого-либо на такую пытку? Она задала себе этот вопрос, но не ответила.
Однако ее приводила в ужас мысль о том, что женщина, ответившая на этот вопрос утвердительно, — теперь правительница Вечной империи.
Чудовище, купающееся во власти.
Хотя — в самом ли деле? Может, однако, она все же о чем-то жалела, что-то понимала? Она совершила поступок, который сочла необходимым и справедливым, но по прошествии лет отменила свое решение, ибо пришла к выводу, что так надо. Она согласилась на то, чтобы кто-то увидел в ней чудовище… Это свидетельствовало о смелости. Может быть, о раскаянии, чувстве вины, угрызениях совести?
Или о том, что императрицу не интересовало мнение других.
У ног бессмертного старого музыканта лежали прогнившие остатки какого-то инструмента. Он не дышал, был холоден, выглядел как мертвый. Но он не мог быть мертвым — тело не носило никаких следов разложения. Если он и умер, то в лучшем случае этим утром.
Нет, он существовал, замурованный в стенной нише, много лет. Может, таким образом, погасив разум и признаки жизни, Полосы Шерни защитили живой символ Причины от безумия? Не предстояло ли Знающему вскоре воскреснуть?
Светя факелом, Кеса вышла из мрачного зала, вернувшись в залитый водой коридор.
Следовало думать не о мертвых, даже не о бессмертных, но о живых.
Мысль эта наполнила ее внезапным страхом. Она поняла, что в этих тесных, похоже, не слишком пространных подземельях она… единственное по-настоящему живое существо. Муж, друзья, союзники — все остались наверху. Кто здесь, кроме нее? Бессмертный, но холодный, как труп, старик; мертвая женщина, возвращенная к жизни силами могущественного Предмета… И живой труп Мольдорн, которому оставалось жить самое большее несколько дней.
Следующая дверь была закрыта. Последняя, в конце коридора, тоже.
— Мольдорн… — громко сказала она. — Мне что, в самом деле вернуться за топором и рубить вековое дерево? Ты ведь не затем здесь ждешь, чтобы это увидеть? Я ведь все равно войду, так что лучше просто впусти меня.
Она ждала, но дверь не открылась. Не последовало никакого ответа. Посланница привыкла всегда использовать самые простые средства, ибо так было справедливо, и потому действительно повернулась, чтобы пойти за топором. Но внезапно поняла, что именно в данной ситуации рубить утыканную гвоздями дверь было бы смешно. Снова повернувшись, она сорвала дверь с петель. Расколотая пополам, та упала на пол маленькой комнаты, где стояли только две лавки и заваленный каким-то хламом стол. Пройдя по остаткам двери, она увидела еще одну, на этот раз открытую.
Следующая комната, очень большая, но, несмотря на это, неплохо освещенная, служила камерой пыток. Посланница содрогнулась от ужаса и отвращения. Оба чувства лишь усилились, когда оказалось, что жуткие орудия используются… в соответствии с их назначением.
Беременная Ридарета лежала на деревянном столе, крышку которого можно было наклонить и даже поставить отвесно. Она была прикована к нему с помощью железных браслетов, охватывавших, однако, только левую ногу и правую руку. Второй ноги не было, а от левой руки не осталось совершенно ничего. Судя же по лежавшим под столом остаткам, ей отнимали руку по кусочкам, отделяя сустав за суставом, вплоть до последнего плечевого. Раздавив губы и выломав зубы, ей впихнули в рот нечто вроде деревянного шара, который невозможно было вытолкнуть языком. На столе остался живой кусок человека, кусок, зверски искалеченный, и одновременно… здоровый. Затянувшиеся раны выглядели старыми. Было нечто чудовищное в этой изуродованной, невероятно тихой и спокойной женщине, в лоне которой вызревала новая жизнь. Или хотя бы существование, если даже оно и не было настоящей жизнью.
— Не могу поверить, что он это сделал… Не могу.
— И тем не менее — мог и сделал, Кеса.
Мольдорн вовсе не прятался. Он просто сидел на широком табурете у стены, неподвижный в своем буром плаще, похожий на еще один сундук или очередную дыбу, которых здесь имелось множество. Она не заметила его сразу, поскольку взгляд приковала чудовищная картина на столе.
— Во имя чего? Скажи мне, объясни, — потребовала она, глубоко дыша и с трудом сдерживая тошноту. — Прошу тебя. Я хочу знать, во имя чего, во имя каких безумных доводов… тот, кто считает себя мудрецом, совершает подобный поступок?
— Во имя справедливости, ваше благородие. Признаюсь, прежде чем ты это скажешь: да, я судья и палач. Я принял на себя эти обязанности, когда многие другие отказались.
— Почему ты их принял?
— Потому что судьи нужны. Палач тоже. Ибо вынесение приговора приносит облегчение моей совести, а исполнение справедливого наказания доставляет радость.
— Радость? — Она вновь ощутила дрожь.
— Мне было бы больно подвергать мучениям невинного человека. Я предпочел бы умереть, Кеса, нежели стать палачом невиновных, — серьезно заявил он. — Поверь мне, я предпочел бы умереть. Я не знаю, насколько велика моя сила воли, так что, возможно, меня удалось бы заставить совершить подобную подлость силой. Но добровольно я никогда бы не согласился.
— Но тебе это доставляет радость.
— Не причинение боли, но исполнение наказания, — поправил он. — Плата той же монетой. Мне доставляет облегчение и радость осознание того, что преступник испытывает в точности то же самое, что его жертвы. Именно так и должно быть. Это самое прекрасное, с чем я встречался в жизни. Созерцание того, как вершится справедливость.
— Ты ничем не отличаешься…
