И несмотря на убедительные просьбы Черепова оставаться, не стесняясь, по-домашнему, в своём халате, граф всё-таки ушёл в свою гардеробную переодеться, а графиня Елизавета с приветливой, хотя и несколько смущённой улыбкой подала гостю руку и, слегка придерживая пальчиками чуть-чуть приподнятый перед своей будничной робы, грациозно, в качестве молодой хозяйки, повела его в столовую, мимо старого Аникеича, который, вспомнив по старине всю официальную строгость этикета, подобающего настоящей минуте, с важно поднятой головой и важно насупленными бровями встретил и проводил серьёзным и строгим взором прошедшую мимо его молодую пару. И чуть лишь эта изящная пара оставила его за собой, как уже старик в гневном ужасе торопливо замахал салфеткой, подавая немые знаки няньке Федосеевне, которая с полдюжиной горничных девушек, не будучи в состоянии превозмочь своего любопытства, заглядывала из противоположной двери в столовую. Старая нянька увидела это маханье и с видимым неудовольствием покорилась блюстителю требований старого этикета. Но хоть и одним глазком, а всё-таки успела она взглянуть на свою графинюшку Лизутку и молодчика гвардейца — «как это они так приятно и великатно изволили шествовать вместе».
VI
«Усладушка»
На следующий день, едва лишь рассвело, Черепов, после раннего завтрака, выехал на графской четвёрке в свою Замахаевку. Эта деревня залегала в весьма людной местности, окружённая ближайшим соседством нескольких помещичьих дворов, между которыми первенствующую роль играла «Усладушка» — богатая усадьба со всякими причудами и затеями, принадлежавшая некоему Прохору Михайловичу Поплюеву. Имение это, отстоявшее не более как на три версты от Замахаевки, названо было «Усладушкой» самим Прохором Поплюевым, в силу того, что в нём совокуплялись самые разнообразные заведения, предназначенные к услаждению духа и плоти владельца. Путь предстоял Черепову как раз через «Усладушку». Тихо дремля в глубине покойной кареты, он и не заметил, как, миновав богатое село, экипаж его спустился на мост, за которым стоял опущенный шлагбаум и при нём сторожка, а по обе стороны от этой заставы тянулся высокий частокол, замыкавший собой границы «Усладушки». Шлагбаум, гремя своей цепью, тотчас же поднялся вверх и беспрепятственно пропустил карету. Самый дом и обширные службы расположены были в стороне, саженях в полутораста от дороги, пролегавшей через ограждённое пространство усадебного участка, и хотя эта дорога была единственным проезжим путём, то есть составляла в некотором роде общественную собственность, тем не менее владелец «Усладушки» считал себя вправе держать на ней шлагбаумы, на том основании, что дорога, мол, в этом месте по моей собственной земле пролегает.
Доехали до противоположной рогатки, и тут Черепов был выведен из своей тихой дремоты неожиданной остановкой экипажа. Он зевнул, провёл по лицу рукой, чтобы стряхнуть с себя остатки дрёмы, и насторожил внимание. Казалось, будто кучер с кем-то бранится или торгуется.
Черепов опустил стекло и высунулся в окошко каретной дверцы.
— Что там такое? — крикнул он своему вознице.
— Не пропущают! — возвестил тот с высоких козел.
— Как не пропущают?.. Кто?.. Зачем?.. Почему?
— Не велено… Указ такой вышел, — пояснил чей-то посторонний голос.
Черепов кинул взгляд вперёд и увидел пред собой опущенный шлагбаум: сторожку и на пороге её человека в особенной форме военного покроя.
— Что за вздор! Проезжих людей не пускать по проезжей дороге! — заметил Черепов. — Кто такие указы может выдавать в мирное время?
— Наш усладовский барин, — было ему ответом.
— Усладовский барин?.. Что за барин такой?
— Прохор Михайлыч Поплюев.
— Да ты что за человек есть?
— Я-то?.. Я ихней милости гвардеец.
«Вот где товарища какого нашёл!» — усмехнулся про себя Черепов и спросил его громко:
— Что за гвардеец? Солдат, что ли?
— Нет, мы не солдаты, а мы, значит, нашего барина гвардия, — пояснил человек в военном костюме. — Я теперича, к примеру, карабинер, — продолжал он, — а то есть у его милости и мушкатёры, и гусары, и антилерь.
— Ну, и на здоровье ему! — улыбнулся Черепов, — а ты, братец, всё-таки подыми-ка рогатку!
— Не могу, сударь!.. Хоть убей, не могу!.. Мне опосля того и не жить! Тебе-то что, а майор, поди-ка, три шкуры с меня спустит, коли пропустить-то… Не указано!
— Ну-ка! что за майор ещё?
— Нашего барина майор… Потому как он, значит, при себе майора такого держит, чтобы нас муштровать по артикулу… Смерть какой лютый!.. Пропустить никак не можно. Впускать иное дело: впускать, сказано, всякого, а выпускать с разбором.
— Да что ж за причина, однако?
— А то и причина, вишь, что барин-от ноне рожденник и, значит, рожденье своё справляет, и для того никого, опричь подлых людей, пропущать не велено, а указание есть, чтобы которые благородные проезжающие — безотменно к их милости в усадьбу просить к водке и на пирог чтобы пожаловали.
— Да мы с твоим барином вовсе незнакомы, — засмеялся Черепов.
— Это всё единственно! Это ничего! — возразил карабинер. — У него что знакомый, что незнакомый — все ему гости.
— Да иной, поди-ка, может, и знать-то его не хочет.
— Ну, уж про то не наше дело! Там уж, поди, сам с ним в усадьбе разбирайся. А мы знаем одно: не пущай, и кончено!
— Э, так я сам себя пропущу! — сказал Черепов и, выйдя из кареты, направился к шлагбауму с решительным намерением поднять его.
— Не трожь, барин! Не балуй! Я те Христом Богом прошу! — взмолился карабинер, схватившись обеими руками за подъёмную цепь, — майор то ись страсть какой лютый!.. беда!.. Уж лучше сожди маленько, я товарища пошлю в усадьбу, пущай сбегает да доложит, — тогда твоей милости, может, и пропуск выйдет, а без того не моги, не подводи под ответ-то! Ну, што тебе! Сожди, прошу честью!
Что было делать! Человек молит чуть не со слезами — как тут не уступить, когда ему, и в самом деле, без вины может достаться от какого-то лютого майора! Черепов только плечами пожал и согласился обождать в карете, пока посланный сбегает в усадьбу. Прошло несколько минут, как вдруг он заметил, что к нему скачет верхом на горбоносом дончаке какой-то чудак с развевающимися «вылетами» несколько фантастического костюма. Всадник этот осадил скакуна как раз пред дверцей кареты и приложился по- военному к своей лохматой медвежьей шапке.
— По благородному виду и по экипажу могу судить, что вы, сударь, человек благорождённый, — сказал он Черепову самым любезным тоном. — Смею спросить чин, имя и фамилию, а равно откуда и куда едете?
— Да что это за комедия, наконец! И кому какое до того дело! — досадливо воскликнул Черепов. — Если вы тутошний чудак помещик, то прикажите, сударь, вашему карабинеру поднять мне рогатку!
— Извините, государь мой, я не помещик, хотя и был таковым некогда; но я тутошнего помещика майор и послан персонально от Прохор Михайлыча дознаться о чине и звании проезжающей особы, а потому не посетуйте…
Чтобы поскорее отвязаться, Черепов сообщил ему, что требовалось, и повторил свою просьбу насчёт рогатки.
— Извините, сударь мой, но у нас таков уже порядок! — учтиво возразил лохматый чудак. — От имени моего шефа, — продолжал он, приподняв шапку, — смею просить вас оказать особую честь Прохор Михайлычу… По русскому обычаю от радушного хлеба-соли не отказываются… И ему тем паче будет приятно
