чёрный день, потому что этот «голландчик» принадлежал ещё её деду и спокон веку почему-то почитался в семье особенно счастливым. И Черепов до сей минуты свято сохранил у себя дорогой подарок.
«Рискнуть разве?.. Куда ни шло!.. Ведь он счастливым называется, ведь он заповедный! А коли счастливый, то должен выручить, — думалось ему в то время, как на столе золотые „голландчики“ переходили из одной кучки в другую. — А что, если попробовать на её счастье?.. Ведь она и впрямь счастливая… Поставлю-ка я на бубновую даму… Ей-Богу! Куда ни шло!»
И Черепов поднялся с места.
«Ну, моя радость, моя любимая, дорогая, желанная, выручай!.. Выручай меня!» — мысленно молил он, обращаясь в уме к светлому образу той девушки, которая с недавнего времени всецело царила в его сердце.
— Атанде! — сказал он, вмешавшись в среду игроков, окружавших стол, — золотой на бубновую даму.
— Ого! На девушку? — весело заметил кто-то.
— Да ещё на какую, кабы вы знали! Уж коли эта не выручит…
— А вдруг изменит?
— Что-о?.. Она изменит?.. Мечите, капитан, мечите!
Вдруг, в эту самую минуту, кто-то внезапно дёрнул с наружной стороны за ручку запертой двери. Игра мгновенно прекратилась, карты исчезли со стола, и на грудки золота офицеры поспешили накинуть несколько салфеток. Заветный «голландчик» остался в кармане Черепова.
Один из игроков отомкнул задвижку и отворил. На пороге появился ресторанный слуга, а за ним выглядывала фигура гвардейского пехотного солдата.
— Что вы, черти, беспокоите!.. Чего вам надо?
— А вот кавалер про корнета Черепова пытают, — почтительно объяснил лакей, — не здесь ли, мол, спрашивают, потому как они, сказывают, были у них на дому и дома им сказали, что господин корнет здеся находятся, то я им и говорю, что они точно здеся, и проводил сюда.
— От кого ты, любезный? Что тебе? — с неудовольствием спросил солдата Черепов.
— От их сиятельства графа Харитонова-Трофимьева очередной вестовой, — отвечал гвардеец. — К вашему благородию записка, — прибавил он, доставая из кармана сложенную и запечатанную облаткой бумажку.
Черепов развернул записку и взглянул на почерк. Очевидно, почерк был женский.
«Господи! неужели… неужели она? Что же это значит?» — тревожно ёкнуло его сердце, и он с нетерпеливым чувством жадно стал пробегать глазами наскоро начертанные французские строки.
«Батюшке очень нужно зачем-то вас видеть, — писано было в этой записке, — и так как я иногда по своей охоте разыгрываю, как вам известно, роль его секретаря, то и спешу вас уведомить, согласно его желанию, чтобы вы приезжали к нам как можно скорее. Кстати, если хотите похвалить или покритиковать мой придворный сарафан, в котором я должна буду присутствовать на коронации и который только что привезён мне для окончательной примерки г-жою Ксавье, то поторопитесь вашим приездом».
«Голубка моя! Дорогая!» — чуть было не вслух подумал обрадованный Черепов и, сунув кое-как записку в карман камзола, как ошалелый поспешно выбежал вон из ресторана.
— Черепов!.. Вася!.. Друг! Куда ты? Что с тобою? — раздавались вслед ему голоса товарищей, изумлённых этим поспешным и каким-то встревоженным бегством.
Корнет не оборачиваясь махнул им рукой и поспешил далее.
— Экой малый!.. Вот служака-то! Как спохватился вдруг! — пожимал плечами солидный капитан. — Ба! а ведь шпагу-то свою второпях и позабыл, — промолвил он, кинув случайный взгляд в угол, где стоял тяжелокавалерийский палаш Черепова. — Эй! Сударь! Шпагу захватите! Шпагу! — кричал он ему вслед; но молодой адъютант, скрывшись за дверью, уже не слыхал этих восклицаний.
— Вестовой! Подожди-ка, брат, на минутку, захвати шпагу корнета да беги за ним как наискорее! — распорядился один из офицеров, вручая гвардейскому солдату оружие Черепова.
Тот принял палаш и пустился вдогонку за адъютантом.
Как назло, ни одного извозчика не было у подъезда ресторации. Черепов, проклиная и этот случай, и всех «Ванек» на свете, спешно пустился шагать вдоль по Мойке, а вестовой что есть мочи нагонял его со шпагой и был уже в десяти шагах от своего офицера, как вдруг сзади обоих ясно и громко раздался чей-то повелительный и гневный голос:
— Солдат, стой!.. Господин офицер, стойте!
Оба остановились, и в то же мгновение оба обернулись назад и замерли, окаменев в невольном испуге.
К ним, ухватив кучера за кушак и приподнявшись в одиночных лёгких санях, подъехал император.
— Чью несёшь ты шпагу? — спросил государь вестового.
— Их благородия, — смущённо отвечал перепуганный гвардеец, указывая глазами на Черепова.
— Их благородия? — повторил государь, принимая удивлённый вид. — О?! Неужели? Стало быть, надо думать, что их благородию слишком тяжело носить свою шпагу, и она им, видимо, наскучила. Пожалуй-ка сюда, господин офицер, приблизьтесь! — строго позвал он Черепова.
Тот подошёл, не предвидя ничего доброго.
— Ага, так это вы?! — гневно воскликнул узнавший его император. — Так это вы, сударь!.. Весьма сожалею!.. Жалуя вас в офицеры моей гвардии, не чаял я, сударь, что вы окажетесь столь небрежливы к своему сану и притом столь нежны, что даже шпагу будете считать себе отягощением.
Черепов, не постигая до сей минуты, в чём дело и за что такой гнев, торопливо ощупал свой левый бок и только тут с ужасом заметил, что он без шпаги.
— Ну, любезный, — продолжал государь, обращаясь к вестовому, — так как сему офицеру шпага его тяжела, то надень-ка ты её на себя, а ему отдай штык свой с портупеей: это оружие будет для него полегче.
Ошеломлённый Черепов понял, что этими роковыми словами вестовой произведён в офицеры, а он разжалован в солдаты, и машинально надел на себя амуницию рядового.
— Ступай в полк, — говорил между тем государь гвардейцу, который живо подстегнул себе офицерское оружие, — явись твоему начальству и скажи, чтобы сего же дня при вечернем рапорте мне о тебе доложили. Как твоё имя?
— Изот Нефедьев, ваше императорское величество!
— Хорошо, любезный! Ступай. А ты, — гневно сверкнул государь глазами на Черепова, — становись на запятки, негодница!.. В крепость! — крикнул он вслед за тем кучеру — и бодрая лошадь помчалась.
Был четвёртый час дня. На дворе стояла непогодь и ростепель, с моря дул порывами сырой и холодный ветер, но в улицах было людно, и на Невском проспекте сновало много экипажей. Ещё издали завидя императора, народ торопливо снимал шапки и кланялся; возки, кареты и извозчичьи санки останавливались среди улицы; из экипажей выскакивали седоки, сбросив шубы, и становились — мужчины прямо в грязь, на мостовую, а дамы на каретную подножку и встречали проезжавшего государя глубокими поклонами. Беда, если бы кучер оплошал и не остановился вовремя: по проезде государя полиция тотчас же арестовывала виновных, причём и экипаж с лошадьми был бы отобран в казну, и кучер с форейтором насиделись бы на полицейской «съезжей», где были бы высечены розгами, и выездному лакею (как и бывало то в иных случаях) забрили бы лоб, да и господа натерпелись бы множества хлопот и неприятностей, эти строгие требования уличного этикета казались более всего обременительными и несносными для столичной публики, вызывая в ней постоянный ропот на новые порядки.
Видя гневное лицо государя и гвардейского офицера с солдатской портупеей на запятках его саней, прохожие любопытно оборачивались вослед последнему и окидывали его сострадательными взглядами, всяк догадывался, что это, должно быть, новый
И сам Черепов думал про себя то же.
Смутно и горько было у него на душе.
«Теперь прощай!.. Теперь уже всё пропало! — думалось, ему в то время, как царский рысак бойко мчал лёгкие санки по людным улицам. — Вот она, фортуна!.. Ох, эта фортуна — цыганка: как раз обманет!.. А она… она-то, моя радость, ждёт, поди-ка, сердится — что, мол, долго замешкался!.. И не чает, что ты уже
