в солдатах, на дороге в каземат, а оттуда, вероятно, в ссылку, в какие-нибудь отдалённые сибирские гарнизоны…»
Черепов знал, что в этих случаях не шутят и высочайшие повеления выполняются комендантом Аракчеевым немедленно, с быстротой изумительной. Ему стало жутко, когда подумал, что не успеет он теперь не только известить графа Харитонова письмом о своём неожиданном несчастье, что Лиза о нём ничего не узнает, но что не дадут ему даже захватить с собой перемену белья да кой-какое тёплое платье, что так и посадят, как есть, в одном мундирчике, на курьерскую тройку, рядом с полицейским драгуном, и помчат через два-три часа в те страны, куда и ворон костей не носит. На свою беду и деньги-то всё проиграл он в проклятый фараончик! Как быть? За что ухватиться? С чем ехать в дальний и трудный путь?
В кармане у него оставался всего-навсего единственный и последний его заветный червонец.
«Мать, покойница, благословляла на счастье либо на крайний чёрный день… Вот он и пришёл, этот чёрный! — думалось Черепову. — Как же теперь обернёшься, да и много ли на такую сумму сделаешь?! Тулупишко да кеньги[46] где-нибудь на попутном базаре купишь, коли дозволят, а на иное что и не хватит. Да пока купишь-то, ночью мороз ой-ой как проберёт… Смерть!.. Уж и теперь ветер до костей пронимает… Жутко!»
А бодрая лошадь меж тем всё мчит и мчит по улицам лёгкие сани, и с каждым шагом всё ближе и ближе к Петропавловской крепости, и прохожие всё так же торопливо и смятенно спешат с глубоким поклоном обнажать свои головы.
«Господи, — думает Черепов, — если бы была хоть какая-нибудь возможность заговорить, объяснить ему, как и почему это так случилось… Если бы он мог узнать всё как есть и какие мои побуждения были… Да нет! Это невозможно!.. Нечего и думать пустое… Твоя, Господи, воля святая, — будь что будет! Видно, уж судьба такая на роду мне написана. Нечего, значит, и жалеть себя!»
И, думая таким образом, вдруг заметил Черепов на дощатых мостках какого-то дряхлого и больного старика нищего, очевидно отставного солдата, который, ковыляя на костыле и протягивая к прохожим руку, дрожал от холода и кутался кое-как в скудные и рваные лохмотья форменной епанечки.
«Я-то ещё хоть молод и бодр, а вот этому каково! Может, семья с голоду помирает», — мелькнуло в уме Черепова, и сердце его сжалось от боли и сострадания при этой мысли.
И вдруг, по первому порыву сердца, почти не отдавая себе отчёта, что делает и какие ещё более страшные последствия могут из этого выйти, Черепов повелительно крикнул царскому кучеру:
— Стой!.. Остановись на минуту!
Кучер, по привычке, почти машинально придержал вожжи и в недоумении, одновременно с удивлённым государем, оглянулся назад.
Лошадь остановилась.
Черепов соскочил с запяток, подошёл к нищему, полез в свой карман и, вынув заветный червонец, сунул его в дрожащую руку калеки.
— Дай тебе Господи… Спаси тебя, Мать Пресвятая Богородица! — зашамкал, крестясь, вослед ему несчастный.
— Пошёл! — крикнул кучеру Черепов, спешно вскочив на запятки, — лошадь снова помчалась.
Прошла минута — Павел не обронил ни единого слова. Прошла ещё минута.
— А какой на тебе чин, братец? — вдруг обернул он искоса лицо своё на Черепова.
— Рядовой, ваше императорское величество, — отвечал тот.
— Рядовой?.. Ошибаешься, братец: не рядовой, а унтер-офицер.
— Унтер-офицер, ваше императорское величество!
— То-то!
Едут далее. Переехали по льду через Неву. Вот и Иоанновские ворота Петропавловской крепости. Черепов недоумевает: «Что ж это, в самом деле, значит и как объяснить себе? — произвёл в унтер- офицеры, а всё-таки везёт в крепость».
Перед самым въездом в ворота государь опять искоса повернул к нему лицо своё:
— Какой на тебе чин, сударь?
— Унтер-офицер, ваше императорское величество!
— Неправда, сударь, корнет.
— Корнет, ваше величество, — подтвердил Черепов, всё более и более приходя в недоумение и не зная, чем-то ещё всё это разрешится на главной гауптвахте, внутри крепости. Он испытал нечто похожее на внутреннее ощущение утопающего человека, которому кажется, что уж он совсем погиб, тонет окончательно, захлёбывается, — и вдруг какая-то счастливая волна опять выносит его на поверхность, опять он видит на мгновение людей и небо и дышит воздухом, и вот кидают ему с берега спасательную верёвку, он уже ловит её руками, радостная надежда оживает в его душе, но он ещё боится верить своему спасению: а вдруг новая волна опять окунёт его в бездну… Но — слава Богу! — крепость проехали благополучно. Государь не остановился ни пред главной гауптвахтой, ни у подъезда комендантского дома; а при выезде из тех ворот, что мимо кронверка ведут на Петербургскую сторону, опять обратился к Черепову:
— Господин офицер, какой ваш чин?
— Корнет, ваше императорское величество.
— Ан нет, не корнет, поручик, сударь.
— Поручик, ваше величество.
— То-то.
Едут далее, по Петербургской стороне, мимо церкви Николы Мокрого; на Тучков мост выезжают.
— А каков ваш чин, господин офицер? — снова раздался голос государя, но уже на этот раз заметно повеселевший.
— Поручик, ваше величество.
— Гм… Поручик… Неправда, сударь; чина своего не знаете! Штаб-ротмистр, а не поручик!
— Так точно, ваше императорское величество.
— Что такие: так точно?!
И при этом последнем вопросе в голосе государя вдруг появилась какая-то суровая нотка, от которой дрогнуло сердце Черепова и холодные мураши по спине побежали.
— Что «так точно», сударь, я вас спрашиваю? — ещё строже повысил свой тон император. — Что чина своего не знаете, это, что ли, «так точно»?
— Никак нет, ваше величество, я говорю «так точно», что я штаб-ротмистр.
— Ага, то-то, сударь!
«Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его! Вынеси счастливо, Мати Пресвятая Богородица!» — мысленно молится Черепов, дрожа от холода на запятках. А санки меж тем мчатся по Малому проспекту Васильевского острова и приближаются к Чекушам, к тому месту, где обыкновенно устраивается съезд на зимнюю дорогу в Кронштадт, проложенную по льду так называемой «Маркизовой лужи».
Тут стояла гауптвахта и при ней унтер-офицерский караул. Прохожих на этом пустыре почти не попадалось. На горизонте за взморьем, сквозь пустые тучи, начинали пробиваться рдеющие полосы заката, обещая на завтра мороз и ветер. Бодрый рысак наконец устал и запотел. Пар валил от него клубами. Чтобы дать передохнуть лошади, государь приказал кучеру пустить её шагом и повернулся к Черепову.
— Господин офицер, скажите мне чин ваш?
— Штаб-ротмистр, ваше императорское величество.
— Ан вот и неправда, сударь! Ротмистр!
— Ротмистр, ваше императорское величество! — бойко подхватил Черепов.
— То-то же, сударь, знайте! — кивнул ему государь с милостивой улыбкой. — Ну, скажите же мне, господин ротмистр, — продолжал он, — как могло таковое случиться, что вы позволили себе показаться на улице без оружия?
Черепов с полной откровенностью стал рассказывать, как было дело, как он после развода зашёл с несколькими товарищами позавтракать к Юге, как после нескольких бутылок началась игра, как он проигрался в пух и, вспомня любимую особу, вздумал поставить на её счастье, на бубновую даму, свой
