— Да что закон! — перебили его в кучке переговорщиков: — Ты, ваше благородие, только все говоришь про закон; это один разговор, значит! А ты покажи нам закон настоящий, которым, значит, за золотою строчкою писан, тогда и веру вам дадим, и всему делу шабаш!
— Любезные мои, такого закона, про какой вы говорите, нет и никогда не бывало, да и быть не может, и тот, кто сказал вам про него — тот, значит, обманщик и смутитель! Вы этому не верьте! Я вам говорю, что такого закона нет! — убеждал генерал переговорщиков.
— Эва-ся нет!.. Как нет!.. Мы доподлинно знаем, что есть. — возражали ему с явными улыбками недоверия. — Это господа, значит, только нам-то казать не хотят, а что есть, так это точно что есть! Мы уж известны в том!
Несколько времени длились еще подобные споры. Одна сторона тщетно старалась убедить в несуществовании закона за золотою строчкою; другая же крепко стояла на своем, выражая явное недоверие к словам своих убедителей. И дело, и взаимные отношения обеих сторон, с каждой минутой, запутывались все более, так что в результате оставалось одно только возрастающее недоразумение. Утомленный продолжительностью и полнейшею бесплодностью всех этих переговоров, генерал почти безнадежно махнул рукой и ушел на некоторое время в горницу освежиться от только что вынесенных впечатлений и сообразить возможность и характер дальнейших своих действий. Дело, на его взгляд, все более и более начинало принимать оборот весьма серьезный, с исходом крайне сомнительного свойства.
На крыльце остались адъютант с Пшецыньским да почти совсем пассивная и безмолвная группа, составленная из предводителя и станового с исправником.
Пшецыньский, с особо энергическим красноречием, укорял мужиков-переговорщиков за то, что те выказали такое недоверие к словам генерала, а адъютант продолжал доказывать, что личный труд — отнюдь не барщина. Мужики же в ответ им говорили, что пущай генерал покажет им свою особую грамоту за царевой печатью, тогда ему поверят, что он точно послан от начальства, а не от бар, а адъютант на все его доводы возражали, что по их мужицкому разуму прежняя барщина и личный труд, к какому их теперь обязывают, выходит все одно и то же. Недоразумение возрастало. Юный поручик все более и более терял необходимое хладнокровие и начинал не в меру горячиться.
— Да уж что толковать! — порешили, наконец, переговорщики, почесав затылки. — Деньги мы, так и быть, платить, пожалуй, горазды, а на барщину не согласны.
— Кто не согласен? — перебил адъютант и обратился к одному из кучки: — Ты не согласен?
— Я-то ничего, да мир не согласен; значит, все, батюшко, высокое твое превосходительство, все, как есть все не согласны — весь мир, значит! — ответствовал тот.
— Я не про всех спрашиваю! Я спрашиваю тебя: ты не согласен?
— Да я что ж, батюшко, — я человек мирской — куды мир, туды, знамо дело, и я.
— Отвечай мне, каналья! — грозно затопал поручик. — Ты несогласен?
— Виновата, батюшко! — поклонился оторопевший, но все-таки уклончивый мужик.
— Что такое «виновата»! Что это значит 'виновата'!? Я тебя в последний раз спрашиваю: ты не согласен?
— Несогласен… — тихо и путаясь, ответил допрашиваемый.
— Взять его! — мигнул поручик жандармам, — и мужика вытащили из кучки и увели в калитку стоялого двора.
— Ты не согласен? — обратился адъютант к следующему.
— Не согласен, ваше благородие.
— Взять и этого!
— Ты?
— Не согласен.
— Туда же!
— Да все не согласны! весь мир не согласен! — закричали из толпы те передние ряды, которым была видна и слышна расправа адъютанта.
— Братцы! да что ж это он мужиков-то хватает? — недоумело стали поговаривать там. — За что же это?.. А волю-то не читает!..
— Ваше благородие! — громко выкрикнул чей-то голос оттуда. — Не томи ты нас! будь милостивцем! вычитай ты нам волю-то скорее!..
— Волю! Волю! — подхватили из той же толпы несколько сотен.
— Кто смел закричать 'волю'? — поднял адъютант к толпе свою голову. — Кто зачинщики? Выходи сюда!
В толпе никто не шелохнулся.
— Господин становой пристав, отыщите и возьмите зачинщиков!
— Помылуйтэ, ни як нэ можно! — расставя ладони и пожимая плечами, флегматически залепетал было становой.
— В противном случае, вы будете строго отвечать перед законом! — начальнически-отчетливым тоном пояснил адъютант, выразительно сверкнув на него глазами и безапелляционно приглашающим жестом указал ему на толпу.
Физиономию господина станового передернуло очень кислой гримасой, однако, нечего делать, он махнул рукою под козырек и потрусил к толпе. Там поднялось некоторое движение и гул. Становой ухватил за шиворот первого попавшегося парня и потащил его к крыльцу. Парень было уперся сначала, но позади его несколько голосов ободрительно крикнули ему: 'не робей, паря! не трусь! пущай их!' — и он покорно пошел за становым, который так и притащил его за шиворот к адъютанту.
Парень стоял без шапки, смирно и почтительно.
— Ты зачинщик?.. ты крикнул 'волю'? — напустился на него рьяный поручик.
— Нет, не я… я не кричал, — ответил тот, почти без всякого смущения.
— А! запираться!.. Я тебя заставлю ответить!
— Что ж, ваше благородие, — твоя воля! — подернул тот плечами. — Мы люди темные, ничего не понимаем, — научи ты нас, Христа ради! Мы те во какое спасибо скажем!
— Отвечай, кто зачинщики! — настаивал между тем поручик.
Тот молчал, понуро потупясь.
— Взять его! — скомандовал он жандармам — и парня утащили в калитку.
Увы!.. этот блестящий и, в своем роде — как и большая часть молодых служащих людей того времени — даже модно-современный адъютант, даже фразисто-либеральный в мире светских гостиных и кабинетов, который там так легко, так хладнокровно и так административно-либерально решал иногда, при случае, все вопросы и затруднения по крестьянским делам — здесь, перед этою толпою решительно не знал, что ему делать! Он чувствовал, так сказать, полнейшее отсутствие почвы под ногами, чувствовал какую-то неестественность, неловкость в своем положении, смутно сознавал, что слишком увлекся и чересчур зарвался, так что походил скорее на Держиморду, чем на блестящего, современного адъютанта. Куда девался весь либерализм, все эти хорошие слова и красивые фразы! И что досаднее всего, — это держимордничество проявилось как-то так внезапно, почти само собою, даже как будто независимо от его воли, и теперь, словно сорвавшийся с корды дикий конь, пошло катать и скакать через пень в колоду, направо и налево, так что юный поручик, даже и чувствуя немножко в себе Держиморду, был уже не в силах сдержать себя и снова превратиться в блестящего, рассудительного адъютанта. Держимордничество — как часто случается в иных людских, а особенно в кадетских натурах — словно порывистый вихрь, подхватило его, как оторванную от корня ветвь, и закружило и понесло по своему произволу… Он не знал что говорить, что предпринять, на что решиться, чувствовал, что ему лучше всего было бы с самого начала ничего не говорить и ни на что не решаться, но… теперь уже поздно, теперь уже зарвался — и потому, начиная терять последнее терпение, адъютант все более и более горячился и выходил из себя. Мужики не понимали его, он — мужиков. Точно так же не понимали они и генерала; генерал же, в свою очередь, не мог уразуметь их в том пункте, что земля, признаваемая законом собственностью помещика, со стороны крестьян вовсе таковою не признается, а почитается какою-то искони веков ихнею земской, мирскою собственностью: 'мы-де помещичьи, господские, а земля наша, а не барская'.
Это было одно всесовершенное, общее, великое недоразумение.
