– Коли ежели что – начальство, так скажите, что сам невзначай чем-нибудь… ну хоть дверью прищемил. Слышите?
– Ладно, дядя жиган, скажем.
– То-то, не забудьте, да… Простите, коли чем изобидел кого…
После этих слов Дрожин замедлился в каком-то нерешительном раздумье.
– Прости уж, что ль, и ты, добрый человек! – поклонился он Рамзе, весь зардевшись при этом поклоне.
Рамзя ответил ему тем же.
– Не попомни, брат, и ты на мне, отпусти зло мое, – совестливо и тихо сказал он, – что ж делать, не хотел я тебя обидеть – ты сам того пожелал… А мне теперь, может, еще тяжельче твоего… Прости, брат!
И после этих слов его дядя жиган, избегая взглянуть на кого-либо, вышел из камеры.
X
ИСТОРИЯ РАМЗИ
Через несколько дней и Вересов и Рамзя свыклись с обиходом тюремной жизни. Старый жиган все еще не показывался в камеру: ему лечили в больнице переломленные суставы. Арестанты безусловно уважали Рамзю, но не боялись, как прежде старого жигана: они полюбили его. Ни в споры, ни в карты никогда не мешался Рамзя. Никто не слыхал от него ругательства, насмешки или праздного скоромного слова: со всеми он был тих и ласков, никого не чуждался, никого не презирал. Это именно было спокойное благодушие великой силы. Об одном только скучал он, что праздно время коротать приходится, потому что из татебного отделения не гоняют ни на какую тюремную работу, а кабы дрова пилить или воду качать – он бы один за трех справлялся – такова уж натура у человека была. В церкви, от которой никогда не увертывался Рамзя, он не молился, а если и молился, что весьма вероятно, то наружно не показывал виду, но стоял все время с глубоким, строгим и сосредоточенно-благоговейным вниманием. Голос был у него высокий и чистый, симпатичный. Часто в садике или сидя на своей койке, погруженный в какую-то грустно-светлую, мечтательную задумчивость, он негромко затягивал песню, – не тюремную песню, а из тех, что певал когда-то на широкой воле. Любил он также стихи петь, что калики-перехожие по Руси разносят – про Книгу голубиную, про Асафа-царевича да про Иосифа, странника прекрасного:
Так как случай привел его заступиться за Вересова в первую минуту своего вступления в жизнь острожную, то Рамзя и на все последующее время приголубил его около себя. Больше всех любил он водить разговоры с ним да еще с Кузьмой Облаком и с олончанином Степкой Бочарником, которого еще прежде знавал когда-то на воле.
Часто ночью, когда у майданщика Мишки Разломая море идет разливанное и «три листа» в полном разгаре соберут в «игральный угол» многочисленную кучку любителей, они вчетвером усядутся себе на двух койках, наиболее отдаленных от этого заветного уголка, – и пойдут у них тихие разговоры. Рамзя потому удалялся от Разломая, что водки он не пил и табачного духу сильно-таки недолюбливал.
– Ах, уж скоро ли меня решат-то! – с затаенною тоскою вырвался у него однажды вздох во время одной из таких полуночных бесед. – Кажись, сам ведь во всем повинился, ни одного своего преступления не стаил – чего бы еще? Нет-таки, в Питер вот пригнали зачем-то; здесь еще, слышно, следоваться да судиться будем. А уж мне – хоть бы и в Сибирь скорей!..
– Чай, не хочется? – заметил Кузьма Облако.
– А пошто не хотеться-то? – возразил Рамзя. – Вестимо дело, родного места жалко, да ведь и в Сибири люди – живи только по-божески, везде сподручно будет… Срок каторги отбудешь, а там на поселение…
– Да ведь идти-то долго и тяжело: в кандалах ведь, – сказал Вересов.
– Эх, родимый!.. Нам ли еще о телесах своих таку заботу принимать!.. Отцы святые во все житие свое в железных веригах ходили, и господа еще славословили; а тут, нам-то, нешто по грехам своим и в кандалах не пройти? – пройдем!.. на то и испытание.
– За что ж тебя погонят? Зла ты никому никакого не сделал?
– Нет, видно, что сделал, коли вот забрали. Без того – по совести надо полагать – не погонят в Сибирь нашего брата… Работал я на мир, – продолжал Рамзя с каким-то свойственным одному ему спокойным увлечением, – одних от обиды огорожал, а других в обиду вдавал – на том-то и зло мое… Знаю и сам, что рукомесло мое с одного боку непохвальное, да что станешь делать? Видно уж, на что душа родилася, то бог и дал.
– Ты господский был, аль нет? – спросил Облако.
– Господский…
– Что ж ты не жил в ладу с господами? Жил бы себе почтенным образом до старости лет; детей бы, внуков вырастал, – с участием заговорил Вересов.
– Хм… это точно что так… А вот ты, чай, в книжках читаешь, как там сказано… Божественное читаешь?
– Случается.
– А читал, что сказано: «Никто не может двема господинома работати, либо единого возлюбит, а другого возненавидит, или единого держится, о друзем же нерадети начнет». Это – великое слово, так ты и знай!.. Работал я на мир и мир возлюбил, а мамоне уж опосле этого и работать не приходится.
Вересова порядком-таки озадачил этот смышленый ответ, который показывал в Рамзе глубокую силу убеждения.
– Ты вот хоть никогда еще сам не сказывал – а я так думаю, что надо быть – грамотный, Аким Степаныч? – спросил Облако.
