— Получила, — слегка кивнула ему головой Серафима, продолжая глядеть на него все с тем же вопросительно ожидающим выражением.
— Оказывается, мы несколько поторопились… Тут, изволите ли видеть, открываются некоторые обстоятельства, совсем изменяющие дело… Оно тут совсем даже в другом свете выходит…
— Какие обстоятельства? — спросила игуменья, не выходя из своей несколько официальной сдержанности.
— Да видите ли, прежде всего-с, эта девица Бендавид оказывается несовершеннолетней… значит, действует не с полным разумением… Да и участие к ней некоторых особ, вам известных, далеко не бескорыстно… Ее просто сбили с толку, вскружили голову, чтобы воспользоваться ее состоянием… Тут деньги-с, вот что! И на нас с вами может пасть очень даже нехорошая тень: нас просто могут обвинить в пособничестве.
Игуменья вспомнила свой давешний разговор с Тамарой и, на основании его, возразила Горизонтову, что что до денег, то может смело уверить его в совершенной неосновательности такого предположения: сама-де Тамара сказала ей, что, с переходом в христианство, она лишается всего — и наследства, и всех своих собственных средств — и, тем не менее, это ее не останавливает, она знает, на что идет и что теряет, а потому и у тех людей, которые будто бы «вскружили ей голову», едва ли есть какие-либо расчеты на ее состояние, — не могут же они не знать об этом!
— Ну, это еще, знаете, темна вода во облацех, — недоверчиво усмехнулся секретарь, — есть ли там какие расчеты, нет ли — судить мудрено, в чужую душу не заползешь… Да и не о том, собственно, речь, — продолжал он. — Я, главное, забочусь, как бы на нас-то с вами тени какой не пало… тем более, что никакого внутреннего убеждения у этой девочки нет, да и быть не может, — одно только пустое увлечение.
— Я говорила с ней, — возразила ему игуменья; — я спрашивала ее насчет ее побуждений, и могу уверить вас, что и в этом вы точно так же ошибаетесь. Напротив, тут именно внутреннее убеждение, и такое глубокое, такое христианское убеждение, какого я даже и не ожидала.
— Хорошо-с, но ведь родные ее поднимут скандал, они — я знаю — этого дела так не оставят…
— А потому? — проговорила Серафима, как бы приглашая этим вопросом замявшегося секретаря не стесняться и договаривать свою мысль до конца. В тоне его последних слов ей слишком явно сказалось намерение запугать ее, под видом дружеского предупреждения.
— А потому, — подхватил Горизонтов, — мое мнение, лучше не доводить до скандала.
— То есть, что же?
— Да просто умыть себе руки — возвратить ее родным… Достигнет совершеннолетия, тогда пускай себе и делает, что хочет.
— Об этом вам следовало подумать раньше, до присылки мне бумаги, — веско заметила ему Серафима.
— Да, но… раньше нам, к сожалению, не были известны все обстоятельства.
— Да вы откуда же их узнали, эти обстоятельства, и почему вы думаете, что они справедливы, когда я вам дала уже, кажется, достаточно доводов, что это не так?
Припертый таким вопросом, что называется, к стене, Горизонтов замялся еще больше.
— Так говорят… так слышно, — неопределенно промолвил он, пожав плечами.
— Хм… «говорят»… этого еще слишком недостаточно, — слегка усмехнулась Серафима. — Надо знать, кто говорит?
— Говорят ее родные, — поправился Горизонтов, — родные, которым это дело, полагаю, ближе всего известно.
— А вы говорили с ними? Вам самим они это высказывали?
Снова припертый к стене, Горизонтов, при всей своей привычке к беззастенчивому обхождению с духовными лицами, даже сконфузился, — насколько это было для него возможно. Он не знал, как ответить на последний вопрос, предлагаемый, как показалось ему, с какой-то особенной целью: признаться ли, что сам лично слышал это от Бендавидовского «пленипотента», или отделаться опять какой-нибудь неопределенностью? Признаться — значит дать подозрение (а она, кажись, уж и так подозревает), что он тут в стачке и потому-де стал вдруг ткнуть руку евреев. Конечно, подозревает, иначе к чему бы эти настойчивые вопросы!.. Нет, уж лучше не признаваться.
Между тем, от проницательного взгляда монахини не скрылось это внутреннее колебание Горизонтова, и она приняла его к сведению.
— Я так слышал, — уклончиво вильнул он от прямого ответа, — но слышал от людей, которые могут знать все это дело довольно близко.
— Кто же именно эти люди? — с выдержкой полного спокойствия, но настойчиво продолжала она допытывать.
— Это безразлично-с. Вы все равно их не знаете… Люди доброжелательные, поверьте.
— Нет, далеко не безразлично, — возразила Серафима. — В моем положении относительно этой девушки нельзя принимать во внимание одни только темные слухи и анонимные разговоры. Но не в том дело, — перебила она самое себя, — я желала бы знать, по какой собственно надобности вы ко мне пожаловали?
— Да вот… насчет бумажки-с, которую мы к вам препроводили.
— Она получена, я уже вам сказала.
— То-то, что получена! — слегка хихикнул Горизонтов, опять принимая на себя, как вначале, тон несколько развязной любезности. — То-то и беда-с!.. Надо бы вернуть ее обратно-с.
— Это зачем? — удивленно подняла на него глаза Серафима.
— Владыко беспокоиться будут… Собственно, оно бы и ни к чему, но… ввиду всех, этих обстоятельств, о которых я вам докладывал, владыке, конечно, было бы приятнее, если бы он тут был в стороне… Уж вы, мать игуменья, будьте так добры, возвратите нам эту бумажку!.. Это ведь, собственно, в интересах владыки я прошу вас…
— Странно… очень странно, — как бы про себя проговорила монахиня. — Всего час, как получили бумагу, и вдруг назад. Владыко у нас, кажется, пока еще не слабоумен и, надеюсь, дает себе отчет в своих поступках, — не зря же он, в самом деле, кладет свою подпись…
— Да, но тут, повторяю, эти обстоятельства, которые час тому назад не были еще нам известны.
— Я уже вам сказала, что эти обстоятельства совершенный вздор, и я имею основания не верить им ни на волос, — убежденно подтвердила ему Серафима. — Полагаю, что и вы могли бы мне поверить.
— Да, но владыко… — начал было Горизонтов и вдруг запнулся, как бы затрудняясь продолжать.
— Что же владыко? Он сам послал вас ко мне?
Секретарь, в затруднении потирая себе руки и потупив глаза, оставил этот вопрос без ответа, точно бы не дослышал.
— Признаюсь вам, все это кажется мне очень странным, — проговорила она после некоторого молчания. — Здесь, очевидно, какое-то недоразумение, по которому надо бы лично объясниться с преосвященным…
И, подумав, она прибавила решительно:
— Я сама поеду к нему.
Горизонтов встрепенулся и быстро поднял на нее глаза, как будто даже с некоторым испугом.
— Сами-с?.. То есть как же это?., завтра после литургии?
— Зачем же завтра? — Сейчас.
— Да, но как же так?.. Надо бы предупредить… Преосвященный не совсем-то здоров, это может его встревожить…
— Какая же тревога? Дело ведь ему известно?
— Да, конечно, но не совсем… Владыко, собственно, пока еще не знает про эти обстоятельства, о которых я…
— Не знает? — удивленно перебила его Серафима. — Тогда о чем же мы с вами столько говорили?
— То есть, видите ли, — пояснил Горизонтов, как бы оправдываясь и впадая даже в несколько минорный тон, — я прошу вас, собственно, от себя, потому как мне дорого, с одной стороны, спокойствие
