или отдать ее, хотя бы даже голою рукою, может и не считаться нарушением закона.
Последний аргумент, разыгравшийся на самой чувствительной и достолюбезной для евреев струнке, не только успокоил, но даже приятно развеселил аудиторию, которая ответила на него легким гулом единодушного смеха, видимо, выражавшего удовольствие и чувство внутреннего удовлетворения. После таких «неотразимых» аргументов, ловко подкупавших инстинкты своекорыстия и стяжательности, еврейская совесть примирилась с фактом вчерашних нарушений субботы.
— Ага! Верблюду захотелось иметь рога, ему обрезали уши[211],— громко заметил кто-то из сторонников кагала. Все поняли, что это по адресу Иссахара Бера и расхохотались. Иссахар побледнел еще больше от злости. Полчаса назад уже торжествоваший свою победу, он понял, что этот смех — вернейший признак его поражения.
В это время выступил вперед шамеш-гакагал, с открытым пинкесом в руках, и громко заявил, что он тоже «имеет сказать свое слово», а затем объяснил «всему благородному и благочестивому собранию», что хотя известные постановления Совета и были сделаны, в силу чрезвычайных обстоятельств, вчера, но запись о них в пинкссе значится под сегодняшним числом, — вот, глядите и читайте сами: «Первый день недели, Отдел Бейалейсхо, 18 Сивана 5636 года»[212].
— Это ложь! Обман! Подлог! — завопил с амвона Иссахар Бер, понимая, что этою канцелярской уловкой предусмотрительный катальный нотариус сбивает его и с последней боевой позиции. — Писали вчера, — надрывался он во все горло, обращаясь к толпе;— да, вчера, а выставили сегодняшнее число, чтобы не было формальной улики!.. Не только народ морочат, самого Господа Бога обмануть хотят!.. Я утверждаю, что это подлог!
— Подлог? — иронически обратился к нему шамеш. — Его честь изволит говорить «подлог»? Его честь может доказать это?.. Было бы очень любопытно послушать — его честь так хорошо доказывает. Докажите, пожалуйста!
— Подлог! Наглый подлог! — вопил, между тем, вконец обозленный Иссахар, теряя последнее самообладание.
— Никто доказать этого не может, — спокойно отвечал ему шамеш. — Никто! Потому что запись сделана мною уже по заходе шабаша. Свидетельствуюсь, раббосай, вами всеми, — обратился он к толпе, — что реб Иссахар Бер своими словами нанес тяжкое оскорбление моей чести, за которое я призываю его к суду бейс-дина.
— Куда хотите! Хоть к отцу вашему, дьяволу! — сильно жестикулируя и вне себя от бешенства, кричал Иссахар охриплым, надорванным голосом. — Все вы мерзавцы, мошенники!.. Я не боюсь вас и ни одному вашему слову не верю!.. Все, что вы здесь говорили, все это ложь, софизмы, натяжки!.. Я протестую против таких бесстыдных доводов!.. Я предам поступок ваш гласности, я обращусь открытым письмом ко всем нашим цадикам[213], ко всем гаонам всех четырех стран света, и пусть они рассудят между нами!
Некоторые из наиболее горячих и убежденных сторонников Иссахара снова было заволновались и подняли говор и «галлас»; но в это самое время послышались вдруг какие-то новые крики, не внутри, а снаружи бейс-гакнесета. То были громкие вопли паники, скорби и отчаяния, где сливались голоса детей, мужчин и женщин, — и в ту же минуту в синагогу ворвалась со двора толпа бледных, окровавленных и ошалелых от ужаса людей.
— Ой-вай!.. Вай-мир!.. Гевалт! — неистово вопили они дикими, перепуганными голосами. — Спасайтесь! Спасайтесь! Беда! Нас бьют и грабят… врываются в домы, ломают лавки… Погром!.. Погром всеобщий!..
— Кто?.. Где?.. Что такое? — вопрошали их всполошенные члены кагала и другие лица.
— Акимы, гойи бьют и режут… Разорили базар, шинки поразбивали… преследуют по всем улицам… Цорес!.. цорес грейсе!.. Конец Израилю! Михшауль — погибель!..
Вид ворвавшихся в синагогу людей был ужасен. У одних — изодранные и перепачканные грязью и кровью одежды, у других — синяки под глазами, или разбитые в кровь носы и зубы, вырванные наполовину бороды, исцарапанные лица и руки… Все это слишком красноречиво свидетельствовало о какой-то страшной, нежданно стрясшейся беде и как будто пророчило еще большие беды. Вой, стон, плач и рыдания оглашали стены молитвенной залы. У всех присутствующих дрогнуло сердце. — Рибоно шель олом![214] Что там такое?!.. За что?.. Зачем?.. Почему?.. У каждого из них есть свой дом, своя семья, малые дети, — что с ними в эту минуту? Целы ли, живы ли? Господи Боже!..
И вся синагога, как один человек, стремительно бросилась к выходу спасать свои дома и семьи.
XXVI. ЕВРЕЙСКИЙ ПОГРОМ
После того как полиция прогнала от женского монастыря толпу еврейских эшеботников и приставила к обоим монастырским воротам временные посты, беспорядки больше не возобновлялись. Остальной день прошел на улицах совершенно спокойно, и потому вечером губернатор разрешил полицмейстеру снять к ночи оба монастырских поста, ввиду вообще недостаточного числа полицейской силы в городе. Ночь прошла тоже в полном спокойствии.
Настало ясное утро воскресного дня, — и в город со всех окрестностей потянулись на волах крестьянские возы, нагруженные дровами, сеном и другими сельскими продуктами, так как по воскресеньям в Украинске, на базарной площади, обыкновенно открывали большой торг, в силу давным-давно уже установившегося обычая. Вместе с возами шло в город немало и сельского люда в праздничных нарядах. Многие бабы несли на продажу кур, сметану да яйца или рядно собственного тканья, а из мужиков — иной тащил на смычке Залипшего бычка, тот гнал поросят, этот гусей или «качек»; большинство же просто брело себе без ничего, с дымящимися люльками в зубах, степенно опираясь на дубинки, а кто помоложе — на батожки, и мирно балакая сосед с соседом.
Шел весь этот люд, как всегда по воскресеньям, отстоять в соборе обедню и там всласть послушать архиерейских певчих, а затем потолкаться по базару, купить чего-нибудь в лавках, — выпить с приятелем кручок горилки в шинке, погулять на народе, на людей посмотреть и себя показать.
Ряды возов уже громоздились на площади, и зоркие жидки пронырливо шныряли между ними, приглядываясь, принюхиваясь и приценяясь к тому или другому сельскому товару, в то время как полицейские чины с базарными старостами устанавливали там и сям известный порядок между вновь прибывавшими возами. Множество крестьянских баб в очипках с намитками, молодиц в ярких хустках на голове и девчат с цветущими барвинками, васылями и бархатцами в волосах, — все в чистых сорочках и в распахнутых белых свитках-сукныцях поверх шерстяных плахт и спидныц, со множеством монист и коралек на шее, — расселись говорливыми группами на траве соборного сквера и, в ожидании, когда ударят к обедне, обували свои босые ноги в шерстяные чулки и новые башмаки или чоботы, бережно пронесенные всю дорогу в руках, до этого самого места. Между ними виднелось немало и молодых парубков в смазных чоботах и смушковых шапках; иные из подгородных щеголяли даже по-городскому, в картузах и новомодных «спинжаках», или в синих сюртуках с короткою талией. Но большинство парубков держалось отдельно, своими особыми кучками, и занималось более всего разглядыванием висящих на колокольне «дзвонов», решая внизу, «який дзвон мусить быть важчий, який гучний и який самый тонёсенький?» Все это предвещало, как и всегда, самый мирный и оживленный праздник.
Но вот, по базару и скверу пошли мало-помалу смутные слухи и разговоры, будто в женском монастыре кто-то ночью вымазал святые ворота дегтем и перепачкал грязью, даже хуже чем грязью, написанные на них святые лики. — А известно, что значит у южно-русского народа смазать дегтем чьи- либо ворота. Кто мог сделать такую мерзость и зачем? — невольно возникали в народе вопросы. — Кому же, кроме жидов! — было на это всеобщим, единомысленным ответом, и в подтверждение такого заключения, некоторые из горожан здесь же, на площади, сообщали, что вчера еще «жадюга» нападала на монастырь, разбила над вратами образ и убила камнем одну монашенку, — больно много уж воли дали жидам! Совсем сели да поехали на крещеном народе!.. Все эти разговоры и слухи, передаваясь из уст в уста, сделались вскоре достоянием всего базара. У нескольких парубков и баб явилась охота самим пойти к монастырю, чтобы собственными глазами убедиться, правда ли это? Отправились.
