— Вот, вот, в одно слово! — перебил владыко. — И я ведь говорю то же самое… Шутка ли сказать, из-за какой-то девчонки, и вдруг такое ужасное побоище… Да Бог с ней и совсем.
— Этого я сделать не могу, — решительно и твердо отказала игуменья.
— Mais… pardon, si je ne vois pas des raisons… Почему же, собственно? Что вас останавливает?
— Именно, это побоище, — пояснила она. — Выдать им ее теперь, подумайте, что ее ожидает, когда все так озлоблены против нее.
— Да Бог с ней и совсем! — отмахнулся обеими руками владыко. — Какое нам дело, что там кого ожидает! Свои люди, сочтутся!..
— Что ожидает? — подхватил губернатор. — Ничего не ожидает. Moins que rien! Родные ее любят, я знаю их, — ну, пожурят немножко, и конец. А что до остальных, то, поверьте, Бендавид настолько богат и влиятелен, что никто ничего ей сделать не посмеет… И, наконец, я-то на что же? Разве я, как представитель власти, допущу, чтобы кто-либо смел ей сделать какое зло!?
— О, для зла путей много! — заметила с горькой усмешкой Серафима. — Но и кроме того, — продолжала она, — выдать им ее после того, что они сделали над православной святыней, это значило бы показать слабость… Для них, конечно, это будет торжество, но для нас…
— Нет, позвольте, — возразил губернатор, — воля ваша, но я нахожу, что евреи здесь правы.
— Правы?! — удивленно откинулась в кресло Серафима.
— Правы-с. Поставлю себя на их место: если бы они вдруг вздумали подобным образом обращать в иудейство мою дочь, да я… я не знаю, на что бы я решился!.. Нет, как хотите, это даже и не политично. Наша, так сказать, государственная задача здесь, на окраине, — не раздражать les elements de la Imputation, а умиротворять, смягчать, как можно более, toutes ces rudcsses des antipathies nationalcs et des народные страсти. Ведь мы тут на виду у Европы… Что Европа скажет, что заговорит вся пресса, подумайте!.. Ведь это выходит с нашей стороны какой-то средневековый фанатизм, ведь мы этим компрометируем наше отечество в глазах всего просвещенного мира… Au rond, я вовсе не либерал, но в этом смысле разумно либеральные уступки духу времени, — это наш долг, notre devoir le plus sacrе, если мы любим свое отечество и желаем, чтоб и другие его уважали.
— Откажитесь, матушка; право, лучше будет… бросьте! — убеждал со своей стороны и владыко. — Бог знает еще, как в Петербурге на все на это взглянут…
— Н-да; к сожалению, я должен буду представить в своем донесении всю правду, — предупредил губернатор с многозначительным и даже несколько внушающим видом. — Сколь ни неприятно, — продолжал он, — но нельзя же умолчать о причине, потому что, раз эта причина не устранена, я не отвечаю за спокойствие моей губернии… Такие катастрофы, как сегодня, могут повториться, и тогда что же?!
— Да позвольте нам взглянуть на эту госпожу Бендавид, — предложил архиерей, — любопытно было бы порасспросить ее, поговорить… что за убежденная такая девица?
— Это лучше всего, — прекрасная идея! — с живостью подхватил губернатор. — И в самом деле, поглядим, поговорим — я, кстати же, знаком немножко с ней — может, общими силами, даст Бог, и разубедим ее.
— Это ее только расстроит, но ни в чем не разубедит, — возразила ему Серафима. — Она слишком уж убежденная христианка.
— А почем знать… Вы все-таки, будьте так добры, разрешите позвать ее.
В это время у входной двери игуменьи послышался обычный предупреждающий стук и молитвенный возглас.
— Аминь, — ответила Серафима.
Почтительно вошла келейница Наталья и, отвесив по поясному поклону владыке и игуменье, подала ей телеграмму.
— К вашему превосходительству тоже есть, — обратилась она с таким же поклоном к губернатору. — Рассыльный нес было к вам, да увидел здесь коляску и просит доложить — не угодно ли будет принять, заодно уже, и расписаться.
— Очень рад, отчего же, — если мать игуменья позволит, — охотно согласился губернатор.
Келейница принесла и ему телеграмму. Губернатор прочитал ее про себя и удивился, — очень удивился даже, так что перевернул листок на другую сторону, чтобы убедиться, точно ли к нему адресовано?.. Гм… несомненно, к нему — «Начальнику Украинской губернии»… Внимательно перечитал еще раз и, совершенно опешивший, выжидающе взглянул на Серафиму.
— Опасения ваши, владыко, насчет того, как взглянут в Петербурге, напрасны, — обратилась она к архиерею. — Там уже взглянули… Не угодно ли прослушать?
И она прочитала телеграмму, где ей предлагалось немедленно же снарядить и отправить Тамару в Петербург, в сопровождении благонадежной сестры, которая доставит и сдаст новокрещаемую в приют Богоявленской Общины. Расходы будут возмещены.
— Ну-с, а я, — вставил слово губернатор, — я получил от подлежащего ведомства преложение оказать вам в этом деле все зависящее от меня содействие.
— Стало быть, ваше превосходительство, все наши рассуждения, как видите, были тоже напрасны, — с легкой усмешкой заметила игуменья. — Что же до содействия, — продолжала она, — то при иных обстоятельствах я, конечно, попросила бы вас командировать надежного полицейского офицера, чтобы он проводил моих путниц до границы края, но теперь, после погрома, полагаю, евреи так притихнут, что едва ли в этом есть надобность.
— Нет, нет, отчего же!.. Все-таки понадежнее будет, — с живостью возразил губернатор. — Я все- таки сделаю распоряжение, сейчас же, и рад, от всей души рад, как русский, как христианин, наконец, что вопрос кончается таким образом! Прекрасно! Превосходно!..
И он откланялся Серафиме вместе с преосвященным, который на прощанье преподал ей свое благословение, сказав, что умолкает пред волей, выше его поставленной, тем более, что еще вчера своей бумагой доказал полную свою готовность содействовать столь благому делу.
Таким образом, господин Горизонтов и ловкий правитель губернаторской канцелярии окончательно остались «при печальном интересе».
XXX. ОТЪЕЗД ТАМАРЫ
Снарядить Тамару было недолго и нетрудно, оставалось лишь пополнить кое-чем необходимым тот узелок, который она захватила с собой из дома, да снабдить ее на дорогу саком для вещей и более теплой верхней одеждой. Это все нашлось в самом монастыре, так что не надо было обращаться и в лавки. Губернатор был так любезен и внимателен, что за час еще до прихода вечернего поезда прислал в монастырь свою собственную карету — отвезти путниц на вокзал. Мон-Симонша тоже почтила Тамару самым радушным заочным приветом, которого, конечно, не было бы, если бы не известная телеграмма из Петербурга. Привет изложен был по-французски на прелестном листке раздушенной парижской бумаги, и заключал в себе пожелания Тамаре всяких благ и успехов «dans le mondе», с изъявлением сожаления, что досадная «nevralgie» не позволяет Мон-Симонше лично проводить ее на поезд, с уверениями, что сохранит к ней навсегда «les plus beaux sentiments daraitie еt les mеilleurs souvenirs». К письму было и приложение, в виде бомбоньерки с конфетами и коробки со сладкими пирожками.
Когда все уже было готово к отъезду, игуменья позвала Тамару к себе в келью проститься. Девушка была очень взволнована, хотя и старалась казаться спокойной.
— Ну, дай вам Бог всего хорошего. Очень рада, что могла для вас что-нибудь сделать, — сердечно сказала ей Серафима. — Прощайте, моя дорогая.
Тамара, под давлением некоторого внутреннего колебания, замедлилась пред Серафимой. Ей чувствовалось, что в этом прощании чего-то недостает, что надо еще что-то такое, что окончательно удовлетворило бы и успокоило ее духовно, так сказать, освятило бы первый шаг ее на новом жизненном пути, где видны ей пока только ближайшие вехи, а что за ними, что будет дальше — неизвестно…
— Благословите меня, — тихо проговорила она, опустясь пред монахиней на колени и наклонив вперед голову.
