Он пристально заглянул в ее глаза, дотронулся до ее лба рукой, — все то же неподвижное, мертвое спокойствие. Перед ним лежал уже труп, с лица которого как бы сбегала какая- то тень, оставляя по себе восковую желтизну и застывающее во всех чертах выражение какой-то серьезной, недосказанной мысли.
Старик поднялся на ноги и, став у изголовья, вполголоса начал читать Виддуй[221],— отходную.
С треском распахнулась, наконец, выломанная дверь, — и в комнату ворвались два-три громителя.
Рабби Соломон даже не дрогнул, даже не взглянул на ниx. Глаза его были устремлены на лицо жены, губы лепетали слова молитвы.
Пораженные столь неожиданным зрелищем, громители остановились на полушаге, точно что отшатнуло их назад, и замерли в безмолвном смущении. Присутствие только что совершившейся смерти, незримо-таинственное, как бы чувствовалось еще в этой комнате и обвевало находящихся в ней своим тихим веянием. А вместе с тем невольно также поражало и это величавое спокойствие старика-еврея. Этот, видимо, их не боялся и готов был умереть от их руки хоть сию минуту, так же спокойно, как стоял, не сопротивляясь и не моля о пощаде.
Громители тихо и молча попятились назад. В это время несколько человек, веселой гурьбой проникших в смежную комнату, с шумом и гамом готовы были уже идти и в спальню, как один из присутствовавших здесь «кацапов» остановил их предупреждающим движением руки:
— Нишкни, ребята!.. Не ходи сюда, здесь мертвец лежит.
Бесшабашное настроение гурьбы разом упало, как бы рухнуло.
— Мертвец?.. Где мертвец? — слышались среди нее недоумевающие вопросы, но тон их был уже не буйно веселый, а какой-то опешенныи, точно бы все эти люди вдруг опомнились, отрезвились от чада своих безобразий. После этого некоторые из них входили из любопытства в спальню, и, посмотрев, какой такой мертвец, и постояв там с минутку, безмолвно удалялись осторожными шагами.
— И в самом деле, мертвец… Ну его, ребята!.. Оставим.
— А и справди, що так. Не ворушь его, хлопци! Ходьмо липий до сосида, — там багацко добра, — знайдемо що робыти.
— Як до сосида, то-й до сосида, нехайдак… Гайда, братики-соколыки!
И гурьба спокойно направилась вон из комнаты.
Некоторое время после этого слышались еще топочущие шаги, вместе с треском, шумом и возней, в зале и в кабинете, где остальные люди той же партии доканчивали еще свою работу. Но вскоре стихло все и там. Громители покинули дом Бендавида.
Докончив Виддуй, старик сам закрыл веки над мертвыми глазами жены, сам задернул лицо ее простыней и тихо вышел позвать кого-нибудь из прислуги. Но ни в кухне, ни в людской не было ни души. Во дворе тоже нет. Все куда-то разбежались, попрятались; на окрик не отзываются. Он обошел все комнаты, — пусто… Повсюду следы страшною погрома. В кабинете все шкафы разбиты, старинные редкостные вещи переломаны, драгоценные древние фолианты, все книги его дорогой библиотеки сброшены с полок и многие перерваны, ящики письменного стола взломаны и опустошены… Уцелел один лишь металлический несгораемый шкаф, с секретным замком, где хранились все банковые билеты и важнейшие бумаги Бендавида. С этим мудреным, тяжелым шкафом, как ни старались, ничего поделать не могли, — ни отворить его, ни взломать, и ограничились тем, что опрокинули его с досады на пол. Но зато все документы Каржоля, оставленные на письменном столе, увы! — исчезли. Ничтожная часть их валялась в мелких разрозненных клочках на полу, остальное пущено по ветру.
— Мин гошо маим — так суждено свыше, — тихо прошептал Бендавид, покорно склоняя голову. — Бог дал, Бог и взял, — да будет Его святая воля!..
И одинокий, покинутый всеми, он возвратился к телу жены своей.
XXIX. РЕШАЮЩЕЕ СЛОВО
К двум часам дня, когда наконец прибыли в город на полных рысях остальные эскадроны улан и были выведены еще две роты стрелков, остававшиеся в запасе, погром стал стихать и вскоре совсем прекратился. На площадь то и дело приводили теперь под конвоем то отдельных вожаков, то целые партии погромщиков, среди которых немало попадалось и евреев, захваченных в драках. Между арестованными христианами более чем наполовину было теперь пьяных, напившихся даром еврейской водки. Наиболее пострадавших, избитых и раненых отводили в городскую больницу в военные лазареты; остальных же препровождали, впредь до разбора, под арест, на гауптвахту, на полицейский двор, в пожарную, команду или в тюремный замок. Все места заключения в городе были переполнены «невольниками», как называли их крестьяне. Но многие успели и разбежаться еще до ареста.
— Ваше превосходительство, — обратился к губернатору правитель его канцелярии, тоже присутствовавший, в числе властей, на площади. — Сейчас вот проехала к монастырю карета преосвященного… Это он, должно быть, к матери Серафиме.
— Так что же? — повернулся к нему губернатор.
— А как я давеча докладывал вам, что вся причина этих бед — внучка Бендавида, и вы выразили готовность уговорить игуменью, чтоб она ее отпустила, так вот теперь, мне кажется, было бы самое настоящее время отправиться к ней вашему превосходительству… Вместе бы с преосвященным. Он, вероятно, тоже поехал уговаривать ее.
— Почему вы так думаете?
— А мне секретарь консисторский сказывал, — недавно вот встретился здесь, на площади; тоже поглядеть приходил на побоище.
— Так вы полагаете, что теперь было бы удобно? — раздумчиво спросил губернатор.
— Самое время, ваше превосходительство, самое настоящее время. С двух-то сторон принявшись, верней ее уломаете.
— Что ж, пожалуй, — согласился губернатор и, передав на время распоряжение всеми действиями вице-губернатору, велел подать себе свою коляску.
У Серафимы он застал уже преосвященного.
— Какое ужасное происшествие! — соболезнующе качая головой, обратился к нему владыко.
— Фу-у!.. Слава Богу, уже покончилось! — облегченно вздохнул на это губернатор, с видом человека, только что свалившего с шеи громадный груз. — Но это что! Это только инцидент, — продолжал он, — а главная-то возня пойдет только теперь: все эти донесения в Петербург, объяснение причин, разборка всех арестованных, следствие… Это все такие неприятные хлопоты.
— Вы упомянули об объяснении причин, — отнесся к нему преосвященный. — Скажите, ваше превосходительство, как по-вашему, что было причиной? — Меня этот вопрос весьма интересует.
— Мм… многое, — ответил тот, принимая на себя значительный и даже государственно глубокомысленный вид. — Очень многое… Это вопрос весьма сложный… Тут замешаны и экономические, и социальные, и национальные стимулы… Но главная причина, так сказать, причина всех причин, это — побег внучки Бендавнда.
— А что, мать Серафима, не моя правда? — обратился архиерей к игуменье. — Что я вам говорил?.. Только что перед вашим превосходительством, я, чуть не слово в слово, говорил то же самое, — повернулся он к губернатору. — Вот, убедите, пожалуйста, мать игуменью.
— Но в чем же ею превосходительству убеждать меня? — вмешалась монахиня. — Что оскорбили святыню обители, — это я знаю; что сделали это из-за девицы Бендавид, мне тоже известно. В чем же еще?
— Н-нет, знаете, не то, — слегка заминаясь, мягко начал губернатор. — Мое мнение, если позволите откровенно высказать, лучше бы развязаться с ней, и чем скорей, тем лучше.
— То есть как это? — спросила Серафима.
— Да просто, возвратите ее родным, и конец.
