XXXVII. СВОБОДОМЫСЛЯЩАЯ ФИЛАНТРОПКА
Роскошная квартира в солидном казенном доме. Внизу — представительный швейцар в официальной ливрее «ведомства»; в прихожей — пара серьезных, прилично выбритых, форменных курьеров с медалями на шее. Приемная в строго выдержанном официальном стиле, с солидною меблировкой на счет казны — как и вся квартира, впрочем, — и с надлежащими портретами в массивных золоченых рамах. Из каждого угла так и веет нагоняющею холод министерскою атмосферой. Все это невольно нагнало холод и на Тамару, возбудив в ее душе незнакомое ей доселе жуткое чувство не то страха какого-то, не то сконфужейности пред чем-то совершенно ей неизвестным. Под подавляющим впечатлением всей этой обстановки и по естественной аналогии с нею, — эта самая дама-патронесса вообразилась Тамаре особою неприступною, гордо величественною, которая непременно должна обдавать холодом своего величия каждого приходящего к ней, и потому девушка уже заранее испытывала некоторый страх перед нею и опасение как за самое себя, так и за предстоящую аудиенцию: каково-то сойдет эта аудиенция и понравится ли сама она столь важной даме, уже наверное «аристократке», каких она еще и не видывала. Но холод ощущений от всей этой внушительно импонирующей обстановки несколько смягчался для нее звуками рояля, доносившимися в приемную откуда-то из внутренних комнат. Звуки эти все же вносили сюда отголосок как будто иной, более живой и теплой жизни. Тамара обратилась было к ливрейному «министерского вида» лакею, с просьбой доложить о них генеральше. Но тот, очевидно, давно уже привыкнув к подобным посетительницам, не счел даже нужным утруждать себя лишним хождением к барыне.
— Пожалуйте, барышни, просто! К ним и без доклада можно, — пригласил он их с фамильярно благодушною ухмылкой и открыл дверь.
Любушка Кучаева, с уверенным видом освоенного в доме и привычного человека, бойко повела Тамару через несколько комнат прямо в кабинет хозяйки.
— Очень рада познакомиться! — встав из-за рояля, преувеличенно ласково и с деланною простотою протянула эта последняя обе руки навстречу Тамаре. — Э, да какая вы хорошенькая! — воскликнула она вдруг, весело вглядываясь в черты лица девушки.
Та невольно смутилась от неожиданности такого приветствия.
— Право! — подтвердила, как бы ободряя ее филантропка. Здравствуйте, Кучаева, садитесь. Хотите чаю?
И не дожидая ответа, она нажала пуговку электрического звонка и приказала вошедшему человеку подать чайный прибор и печенья.
Это была очень эффектная особа лет сорока, с припудренными волосами и лицом, сохранившая еще свою красоту и эластичность форм, очень живая, бойкая и одетая хотя и по-домашнему, но с чисто парижским шиком. Впрочем, наружность ее и манера держать себя напоминали скорее кокетку «dе la haute volec», чем петербургскую «сановницу».
Кабинет ее тоже представлял смесь кокеточного изящества и роскоши с претензией на интеллегентную деловитость. Множество разных «bijouteries» и «pеtits riens», иногда и с немножко скабрезным оттенком, прелестно уютные, укрытые уголки, располагающие к грешным помыслам и сладострастной неге, а с другой стороны — чисто департаментские папки и картонные ящики, с наклеенными на них крупно печатными надписями, вроде «по переплетной артели», «по дешевым столовым и ночлежным приютам», «по обществу покровительства женскому труду» и т. п. На изящных книжных полках и кое-где по столам — весь перец современной французской порнографии вперемежку с новейшим соком российской либеральной и радикальной эрудиции — по большей части, с надписями от авторов. Тут красовались, как бы небрежно и невзначай, но не без тщеславного умысла, положенные на вид книжки и брошюры, с бьющими в нос заглавиями, как например «Экономическое худосочие» г. Щелкунова, с надписью «Хорошему человеку, А.П. Миропольцевой, от автора»; «По чужим альковам», роман Сержа Недопрыгина, с надписью «От автора-поклонника»; «Социология в связи с биологией и психологией и ее методические особенности» профессора Глагольцева, и то же с надписью «Единомышленнице»; «Порабощение русской женщины», и опять-таки с какою-то авторскою надписью; «Успехи женской самостоятельности», «Руководство к упражнениям на трупе», «Оплодотворение и дробление животного яйца по современному состоянию науки», «Проституция от древнейших и до новейших времен» и т. п., и все с надписями более или менее комплиментного и лестного свойства. В сюжетах картин, висевших по стенам, тоже выражалась двойственность направления и симпатий хозяйки дома: с одной стороны, Леда, сладострастно замирающая под крыльями лебедя, и раздетая восточная одалиска в гареме, с другой — как верх торжества российского «художественного» реализма, — Христос в образе жидовина-заговорщика, «Отравившаяся курсистка» и паршиво-плюгавый мужичонка, казнящий что-то на ногте.
— Вы ведь еврейка? — обратилась вдруг хозяйка к Тамаре, усаживаясь против нее на свою излюбленную восточную кушетку.
— По происхождению, да, — подтвердила девушка, опять невольно смутившись от такого неожиданного и, в глубине души, не совсем-то приятного ей вопроса.
— Ужасно люблю евреев! — заявила вдруг филантропка, не без расчета, вероятно, польстить этим Тамаре. — Чрезвычайно даровитая, талантливая нация!.. И притом в выражении их лиц есть что-то одухотворенное, какая-то щемящая нотка затаенного внутреннего страдания и страсти. Ужасно мне это нравится!.. У меня есть много друзей между евреями, — да вот хоть бы Шефтель. Вы знаете Шефтеля? — Он в консерватории, ученик еще, но что за талант!.. Я в его пользу концерт устраиваю, и знаете, чем я была занята перед вашим приходом? — обратилась она к Кунаевой. — Разбирала его «Marche funеbre» на смерть Нечаева.
— Разве Нечаев умер? — удивилась та.
— Нет, но это все равно. Прелестная вещь! Мне даже больше нравится, чем его «Русская Марсельеза». Вы не слыхали его «Марсельезу»? — спросила она Тамару. — Нет?..
О, это пробел в вашей жизни, большой пробел! Хотите, я нам сыграю: Vraiment, сest une chose admiradlе! — Сколько Плеска, силы, сколько этого entrain!.. Так и поджигает вас невольно!..
И вскочив с кушетки, она живо пересела за рояль и бойко, с экспрессией разыграла жидовско-русскую марсельезу, а затем, заодно уже, стены ее казенной квартиры огласились и туками марша на будущую смерть Нечаева, с которым она тоже сочла нужным познакомить своих посетительниц.
— И какая он прелесть!.. Я вам покажу его карточку.
И опять сорвавшись с места, Агрипина Петровна взяла с шмаленного разными кипсеками стола большой альбом и показала в нем Тамаре кабинетный портрет молодого жидочка с откинутою назад и всклокоченною гривой, который, позируя перед фотографом, явно старался придать своей физиономии артистически вдохновенное выражение.
Quelle beaute! quelle exspression poetique! nest cе pas?.. Минутами я просто готова в него влюбиться, в особенности когда он играет… О! надо видеть его, когда он играет! Это будущий Рубинштейн, наша гордость, наша слава, но только он гораздо развитей Рубинштейна, и я давно уже прошу моего друга Сквасова написать о нем критический этюд в газетах.
А ни обратите внимание на этот альбом? — перескочила она к новой мысли, адресуясь к Тамаре. — Это замечательный альбом. Мне, во-первых, поднесли его в знак признательности ученицы организованной мною переплетной артели, а во-вторых, в нем собраны все мои лучшие друзья. Между ними вы найдете немало знаменитостей — из людей порядочно мыслящих, разумеется, — иных я сюда не пускаю.
— Ах, кстати! — неожиданно повернулась филантропка к Кунаевой— Вы, кажется, хотели видеть карточку Веры Засулич, — могу вам показать ее, мне вчера добыли из Третьего Отделения. Что вы так взглянули на меня? — перекинула она вдруг глазами на Тамару. — Это что про Третье-то я упомянула? О, у меня и там есть знакомые!.. Это, знаете, не мешает, а притом же, в настоящее время и там не без честно мыслящих людей, — это ведь не прежние времена! Я даже место там доставила одному молодому человеку и тем спасла его от надзора полиции.
— А вот, я покажу вам редкость! — Этим можно похвастаться! — порывисто кинулась вдруг, ни с того ни с сего, Агрипина в другую сторону, к своему письменному столу, и сняла с него синий бархатный альбом в изящной бронзовой отделке. — Это книга автографов. Здесь у меня собраны des pensees, des maximes, des
