быть au courant новостей дня и репертуара, «фриштыкал» вместе с Fraulein Amalia, затем где-нибудь фланировал до обеда, — и этот беспечный и дешевый образ жизни даже очень ему понравился. Прежних знакомств своих он пока еще не возобновил, не желая стесняться перед бывшими приятелями нынешнею своею «нумерной» обстановкой, но не удержался, чтобы несколько раз за эти дни не побывать и в «Ливадиях», и в «Аркадиях», и в «Демидронах», — нельзя же без того: сердце не камень, да и что иначе делать в Петербурге летом!
Беспечно сидел он однажды после завтрака у себя в комнате, просматривая по «Петербургской Газете» дневной репертуар загородных театров и раздумывая, каким образом убить бы ему сегодня свое время до обеда, как вдруг в его дверь постучались. Он пригласил войти, — и на пороге, к удивлению его, оказался запыхавшийся от высокой лестницы Малахитов.
— Ассинкрит Смарагдович! Драгоценнейший гость! Какими судьбами?! Что скажите, почтеннейший.
— Да что, батюшка, скверно-с! — вздохнул тот, хлопнув себя об полы руками.
Физиономия Каржоля недоумело вытянулась.
— Что такое? — спросил он упавшим голосом.
— Заковыка-с!.. какой и не чаяли, — вот какая-с!
— Да в чем дело?.. Не томите, Бога ради, говорите прямо!..
— Я и то прямо-с. Ея сиятельство, супруга-то ваша-тю-тю!..
— Как тю-тю?! — вскочил Каржоль с места, точно ошпаренный.
— Так-с! На месте жительства не оказалась, — объявил старец, обтирая фуляровым платком со лба обильную испарину, — послали эта ей из консистории позывную повестку, а участковый пристав возвращает ее вдруг вчера с сюрпризом, надписью на сем же: «отмечена такого-то числа выбывшею за границу». Вот-те и свечка!
— Да быть не может! — воскликнул взволнованный Каржоль. — Это какая-нибудь увертка!.. Непременно увертка, не иначе!
— Я и сам так думал, — подхватил Малахитов, — я и сам-с, а потому сегодня же утречком, желая удостовериться, самолично поскакал к ним, то есть к ее-то сиятельству, на квартиру, на площадь Большого театра. Был-с!
— Ну, и что же?
— Никаких сомнений. Я было и за старшего дворника, и за швейцара, и за книгу даже домовую — покажи-ка! для убеждения совести, знаете, — ну, и никаких! В Париже-с. Уехали еще в мае, квартиру за собой оставили, и раньше как к концу сентября не будут.
— Что-ж теперь делать? — воскликнул в истинном отчаянии Каржоль, в конец пораженный и ошеломленный этим ужасным для него известием.
— Ждать! — развел руками Малахитов. — Что ж тут больше?.. Ничего не поделаешь!
— Ждать… да если невозможно ждать!..
Вам-то ждать хорошо, а каково мне!.. Я к осени непременно — поймите вы, — не-пре-менно должен быть разведен, от этого вся судьба моя зависит!.. Если нужно денег — возьмите, пожалуйста, я не постою за этим, только Бога ради не затягивайте!.. Нельзя ли как-нибудь без нее порешить?
— Без ее сиятельства-с? — Невозможно. Об этом и думать нечего.
— Разве не может быть постановлено заочное решение?
— Заочное? — Что вы помилуйте!.. Ведь это не у мирового судьи-с! Тут должны быть в самой точности соблюдены все формы и требования закона, дабы обвиняемой стороне предоставлено было право самоличной защиты. А иначе, святеиший синод не утвердит решения. Это так не делается-с.
Каржоль в отчаянии схватился за голову и заходил по комнате. Что ж теперь делать? Боже мой, что делать ему?!. До осени. — Шутка ли, терять задаром столько времени!.. А осенью нагрянет Тамара, и процесс совпадет как раз с ее приездом… Как он будет изворачиваться тут перед нею? Чем отговариваться? Придется опять затягивать, откладывать со дня на день свадьбу. — Но какие же причины представит он в оправдание этой затяжки? Поневоле ведь она может усомниться в нем наконец, подумать, что он отлынивает и только морочит ее. Господи, да что ж это такое?!
Малахитов, как мог, принялся было утешать его и представлять свои «резоны», что дело, мат, от этого нисколько не пострадает, и что осенью, чуть только супруга препожалует сюда, ее сразу же привлекут, и тогда уже не отвертится! А он, со своей стороны, постарается повести дельце как можно энергичнее, на всех парах, и в заключение все будет бесподобно. — Но что могли значить все эти «резоны» и утешения добрейшего Ассинкрита Смарагдовича пред внутренними соображениями Каржоля, которыми не мог же он откровенно и, так сказать, наголо с ним делиться!
В это время вошла в комнату кухарка-чухонка и подала графу письмо со штемпелем городской почты. Но тот, в пылу своей острой озабоченности досадным оборотом обстоятельств, не обратив внимание на штемпель, и только неприятно удивился, — кой-черт еще вздумал некстати присылать ему письма? Откуда это и от кого принесла нелегкая? — Быстро сорвал с досадой конверт, он пробежал письмо глазами и просто остолбенел от внутреннего ужаса.
«Третьего дня», прочитал он, «я приехала в Петербург и, справясь в адресном столе о вашем адресе, спешу уведомить, что последнее письмо ваше было получено мною в Сан-Стефано незадолго до моего отъезда. Если желаете видеть меня и переговорить, назначьте время, я буду ожидать вас.
Самым удобным местом для нашей встречи, мне кажется, могла бы служить приемная зала нашей общины, в здании которой я и живу теперь временно. На всякий случай, прилагаю адрес общины. Тамара.»
«Этого только недоставало!»-мысленно воскликнул Каржоль, опуская обессилившие руки. «Той нет, эта прискакала!.. И какой странный, холодный тон письма, сухость какая-то, — даже не похоже на Тамару, точно бы это совсем другая женщина пишет! Поразительно даже!.. Что бы это значило? Гневаться изволит? Но нет, каким образом, вместо осени, и почему это вдруг теперь она прискакала? Неужели же вследствие его последнего письма? — Очевидно, не иначе. Да, гневаться изволят, но прискакать не замедлили. — Ах, и дернула же его нелегкая поторопиться с отправкой этого несчастного письма!.. Это черт знает что такое!.. Сунуться в воду, не спросясь броду, не справясь сначала здесь ли Ольга, не начавши бракоразводного дела, не сообразившись со своим положением, — то есть, глупее, смешнее, мальчишнее поступить было невозможно! И все это наделал он — он, считающий себя таким умным, таким тонким человеком!.. Какая неосторожность! какой жестокий промах!.. Ну, и что ж теперь? — Надо отвечать, спешить на свидание, лгать, притворяться, изображать собою счастливейшего смертного, когда у самого кошки скребут на сердце… Отвечать… Что отвечать?.. А не ответить — еще хуже: зная адрес, она, пожалуй, сама прискачет к нему завтра, послезавтра, — не все-ль равно, когда! — каждую минуту может, хоть сейчас!.. Нет, тут остается одно: бежать, бежать, скорей из Петербурга, бежать сегодня же, пока она не успела еще накрыть его. Куда? — все равно! Хоть в Москву.
«Да, в Москву! Это — идея! — И там, в Москве, выжидать событий. Из Москвы, обдумав хорошенько, он может дать ответ Тамаре. Можно будет уверить ее, что письмо ее уже не застало его в Петербурге и было переслано ему квартирною хозяйкой в Москву, куда он накануне вечером должен был выехать экстренным образом, по крайне важному для него делу, — ну, и так далее, там уже что-нибудь придумаем.»
«Да, это так. Ничего иначе не остается, и надо ехать сегодня же.»
«Судьба, как видно, ставит ему новый барьер, но он через него перескочит. — Он не сдастся! En avant, sapristi!.. и нечего больше раздумывать!»
Малахитов все время молча «пристойным образом» следил за Каржолем и замечал про себя, что с ним как будто творится «нечто неподобное»: должно быть, получил еще какую-то загвоздку, — даже в лице переменился. Но «вопрошать» его он не считал «благоуместным» и потому делал вид, будто ничего особенного не замечает, хотя самому, в душе, очень хотелось бы знать, для разных своих «приватных» соображений, что случилось и что за письмо получено графом?
Но граф начал первый, и тем отчасти удовлетворил его молчаливому любопытству, объявив, что вследствие этого письма, должен сегодня же ехать в Москву. Сколько времени придется там пробыть, — пока и сам еще не знает; но во всяком случае просит почтеннейшего Ассинкрита Смарагдовича устроить через какого-нибудь подходящего человека наблюдение в доме графини; если неравно ей вздумается
